Микту Ивана слушали внимательно. В конторе, где сидело больше ста человек, было тихо.

— Между прочим, дорогие земляки, я… это самое… не убежал из колхоза. Был вынужден по слабому состоянию здоровья. Сейчас, можно сказать, здоровье мое пошло в лучшую сторону. Если мое заявление будет принято вами, дорогие товарищи, то я буду трудиться по силе возможности.

Микта Иван подыскивал жалостные слова, старался обойти выбоины, которых было немало на обратном пути в акагуртский колхоз. Да, спесь его как ветром сдуло. Не зря решил он вернуться в колхоз, ой, не зря!

— Ты кончил, Иван? Тогда садись.

Это сказал Однорукий Тима. Тима вообще-то не любит говорить окольно, выкладывает все как есть.

А на этот раз начал издалека, стал рассказывать о другом, будто забыл про Микту Ивана.

В эту войну было такое дело. Под Харьковом немец окружил нас, всем полком попали в мешок. Продовольствие кончилось, боеприпасы тоже к концу, а немец все наседает, жмет, чтобы кольцо, значит, совсем сжать и нас прикончить… Зарылись мы в землю, лежим, стреляем по крайней нужде. Смотрю: сосед мой, солдат вдруг скорчился, за живот схватился. Возился, возился он этак на земле, а потом, смотрю, уполз в кусты. Думаю, ранили парня в живот, плохо дело; но тут не до него стало — немцы который раз в атаку поднялись. Мы — навстречу, тоже озлились. Заваруха была, чисто как в котле. Опрокинули немцев, окружение прорвали, только вышло нас оттуда горсть невеликая… Через недельку встречаю того самого солдата, что в живот ранили. Ходит он, живой и невредимый. Оказалось, никакой он был не раненый, а просто уполз от смертного боя в кусты. Удалось ему выбраться из вражеского кольца… Судили мы его…

Тима замолчал. Кто-то из молодежи нетерпеливо спросил;

— А что с ним сделали, Тима-агай?

Однорукий Тима жестко, со злостью ответил:

— А что делают с дезертирами? Расстреляли, как паршивую собаку!

Сказал — и в упор посмотрел на Микту Ивана. Все тоже повернулись в его сторону. Иван сгорбился на своем сиденье, и, такой большой, стал он странно маленьким, словно мальчишка. Пошарил в карманах, отыскал носовой платок, вытер взмокшую шею.

— Будь моя воля, я бы Микту Ивана к колхозу за три версты не подпустила. Он такой: если не себе, так пусть на месте сгниет. Большой рот малым не сделаешь!

Это голос Параски. Макар Кабышев из своего угла незаметно покосился в ее сторону: «Однако, решительная баба, язык чище ножа работает!»

…Когда голосовали по заявлению Микты Ивана, Олексан увидел, как вместе с другими торопливо взметнулся желтый рукав отцовского полушубка, но, будто испугавшись, тут же исчез… Олексану почему-то стало стыдно, — показалось, что все заметили, как его отец испугался Микты Ивана. Он сразу почувствовал, что в конторе очень душно, с трудом пробрался меж коленей сидящих и выбрался в сени. Почти сразу за ним еще кто-то вышел крадучись; на обледеневших ступеньках поскользнулся и, качнувшись, исчез в темноте. Олексан узнал Микту Ивана.

Акагурт не принял его в свою семью, вытолкнул за свои двери, словно ненужную вещь.

Есть родники у подножья Глейбамала. Мальчишки часто бросают туда щепочки, бурлящая вода крутит их, на мгновение щепки исчезают в глубине, но тут же водоворот их выталкивает, отшвыривает к краям, выбрасывает на берег. Поэтому вода в ключах всегда чистая, прозрачная.

И тут же Олексан вспомнил, как он ходил в Акташ искать работу, вспомнил свой разговор с Миктой Иваном. Теперь ему стало стыдно: что, если бы люди, сидящие сейчас в конторе, узнали об этом? Иван и ему тогда сказал: «В колхозе добра не наживешь…» А здесь его назвали дезертиром. Выходит, у этого самого дезертира он, Олексан, помощи просил, спрашивал совета? Так? Так!

Дверь открылась, в темные сени ворвалась широкая полоса света. Вышли двое мужиков, закрыли за собой дверь, и в сенях стало еще темней.

Олексан слышал, как эти двое зашуршали впотьмах бумагой, свернули цигарки и закурили от одной спички. Помолчали, раскуривая горький самосад; в темноте вспыхивали искры. Олексан тихо стоял в своем уголке, — его, видимо, не замечали.

— Таких, как Иван, я бы из колхоза в шею гнал! — по голосу Олексан узнал Однорукого Тиму. — Они как песок: идешь в гору, а ноги вниз скользят, потому что песок. Гладкие, да скользкие они, как ужи. Попробуй схвати! Законы-то они знают…

— Да-а, это верно, голыми руками таких не возьмешь.

Чей это простуженный, сиплый голос? Олексан никак не мог припомнить. А голос неторопливо продолжал:

— У пчел есть вредитель такой, пчелиный волк называется. По виду будто и всамделе пчела, разницы нету никакой, а вредитель самый настоящий: мед из ульев ворует.

— Есть, есть такие! — это снова голос Однорукого. — Говоришь, пчелиный волк? Волк и есть! У нас еще много таких… И правда, трудно их по виду различить, приноровились… Я вот Макару Кабышеву не доверяю. — Олексан вздрогнул, замер, боясь пошевелиться, чтобы не выдать своего, присутствия, и ловя настороженно каждое слово. — Макар, он с тобой ласковый, смирный, а отвернешься от него — укусить норовит. Спереди золото, сзади — уголь. Не больно верю я ему… Давно не люблю я ласковых: не угадаешь, когда они тебя укусят, с какой стороны подступятся.

— Жена у него — чисто оса…

— Не знаю, кто кого там у них подпирает, одно мне понятно: с такими нам колхоза не поднять! Если бы только могли они, конечно, от колхоза начисто бы отказались, потому как не нужен им общественный интерес. А пока без колхоза они не могут — опять-таки огород нужен, скотину на наши луга выгоняют, дрова колхозные, тягло… Ничего, дай время, — справимся! Выяснится, кто честно трудится, а кто мед из общего улья таскает… Вот только с председателем у нас что-то не клеится…

Олексан устал стоять на одном месте, нога сильно затекла, но он не шевелился. Его слегка знобило, но не от холода, — было страшно слышать эти спокойные слова Однорукого, полные силы и скрытой угрозы. На его счастье, дверь снова широко распахнулась, из конторы повалил народ — собрание кончилось. Мимо Олексана потекла живая река, его толкали локтями, словно отталкивали обратно, в темный угол. Наконец ему удалось втиснуться, поток вынес его на улицу, в лицо пахнуло морозным воздухом. Людская река разделилась на отдельные рукава, растекалась по проулкам, постепенно исчезала, словно уходила в землю.

Олексан возвращался домой вместе с отцом. Макар впереди, Олексан шага на три сзади. Сколько помнит, он никогда еще не шел с отцом рядом, как равный с равным. Может быть, давно, маленьким, отец водил его за руку, рядом с собой, но этого Олексан не помнил…

Глядя на сутулую спину отца, Олексан неотступно думал об одном: «Почему он не поднял руку против Микты Ивана? Не хочет с ним ссориться? А почему другие подняли? Неужели правда, что говорил Однорукий Тима? „Не угадаешь, когда они тебя укусят… Колхоз им совсем не нужен…“ А как без колхоза? Тогда как — каждый порознь, за себя лишь? Неужели все так думают о нас? Почему нас так не любят? Кто мы?»

Так же молча дошли они до своего дома, у каждого — отца и сына — свои думы.

Учеба на курсах в МТС закончилась. Все сдали экзамены, получили права. Медлить нельзя было — поля открылись, не сегодня-завтра нужно выезжать пахать. Молодых трактористов распределили по бригадам.

Олексана записали в пятую бригаду, которая обслуживала акагуртский колхоз. Туда" же попал Андрей Мошков, а Сабит сам попросился зачислить его в одну бригаду с Андреем.

— Мне надо с Мошковым, на одном тракторе будем работать. Он знает, как помогать, а то и карбюратор с радиатором буду путать. Валла, обязательно!

Директор, улыбаясь возразил:

— Но, товарищ Башаров, в пятой бригаде больше нет свободного места. Есть, правда, "Универсал", но ведь вы сами, очевидно, не согласитесь?

Но Сабит удивил директора:

— Почему не согласен? Согласен! Разве "Универсал" — плохой трактор? Кто так сказал? Валла, запишите меня туда, работать надо!