Никогда еще Мир-Джавад не испытывал такого удовольствия от жизни, как в это утро, когда он открыл глаза. Он всегда просыпался рано, а летом старался встать с первыми лучами солнца, единственное время, когда можно было поработать, потому что уже в полдень солнце так раскаляло землю, что воздух начинал кипеть, подобно воде, и струиться в небо, а выхлопные газы от проехавшей машины долго висели серым облачком, да так ощутимо, потрогать рукой можно было, и медленно, зримо опускались на землю.
Мир-Джавад нежно посмотрел на безмятежно спящую детским сном Нигяр, осторожно поцеловал ее раздавшийся, округлившийся живот, чтобы не разбудить спящую, и встал с постели, ощущая силу и энергию, испытываемую, пожалуй, лишь в далекой юности.
Стараясь не шуметь, он оделся и, выйдя из спальни, побежал, как мальчишка, наперегонки с собственной тенью, в ванную. Быстро умылся, вылил на себя заранее приготовленное ведро с водой комнатной температуры, последнее время изучал систему йогов, до ведра с холодной водой оставалось несколько дней, промыл морской водой носоглотку и, бодрый, довольный, побрился, причесался и отправился в столовую.
Завтрак был обычный. По расписанию у него был рыбный день: семга, белуга, красная и черная икра, осетрина на вертеле. Маслины и трюфели несколько скрашивали скромный завтрак, а на десерт Мир-Джавад позволил себе даже миндальное пирожное с чашечкой кофе по-турецки, завтрак он обычно запивал гранатным и мандариновым соками.
Аппетит был, как у путника с дороги, не евшего целые сутки. Вообще, отсутствием аппетита Мир-Джавад не страдал даже тогда, когда жизнь его висела на волоске и были вызваны уже суперубийцы, чтобы убрать его с дороги Атабека. Дрожал тогда Мир-Джавад как осиновый лист, но единственным местом, где он чувствовал себя в безопасности, где он отдыхал от тяжелых мыслей и от страха, — это был обеденный стол, отравить его могли с тем же равным успехом, как и всадить пулю между лопатками или расплющить внезапно потерявшим управление автомобилем, однако, поглощая пищу, он ощущал равновесие духа, уверенность в победе, а чем больше волновался перед едой, тем больше съедал. За столом Мир-Джавад примирялся с жизнью, вернее, с ее черной стороной, ибо жизнь, как и мир, состоит из своего дня и своей ночи, правда, многие живут, как на севере: у них то полярная ночь, то солнце не сходит с неба, а если и заходит, то на такой короткий срок, что не стоит об этом и говорить…
Два часа Мир-Джавад работал, ощущая радость от труда, рождалось даже некоторое самодовольство от своих успехов: еще один из ближайшего окружения Гаджу-сана, Каган, стал сторонником Мир-Джавада и намекнул ему, что он, пожалуй, отдаст свой голос за него, когда будут вновь избирать преемника Великого.
Мельком просмотрел списки врагов: тех, кого на рассвете следующего дня расстреляют, и тех, кому предстоял нелегкий путь к еще более трудным местам заключения в лагерях на острове Бибирь, подписал, практически не читая, каждого обсуждать — жизни не хватит, а инквизиция никогда не ошибается.
Но что-то осталось непонятное, и Мир-Джавад вновь придвинул к себе списки приговоренных к расстрелу. Да, он не обманулся: в списке казнимых он прочел с огромным удивлением знакомую фамилию: «Эйшен»…
— Ну, этот, по моим понятиям, должен быть последним, о ком я сказал бы, что его рано или поздно расстреляют! — подумал Мир-Джавад. — Интересно, за что этого слизняка собираются шлепнуть?
Любопытство так разобрало Мир-Джавада, что он не вытерпел и позвонил начальнику инквизиции:
— Слушай, мальчик! Посмотри, за какие грехи собираемся отправить в ад некоего Эйшена?.. Ах, ты в курсе!.. За что, за что? Антиправительственный рассказ об усах Гаджу-сана? — Мир-Джавад странно хмыкнул, но сдержался и спросил: — Кто показал?.. Девушка рукопись принесла? Фамилию не сказала?..
Мир-Джавад резко бросил трубку телефона, даже не попрощавшись, и расхохотался. До слез смеялся, не мог остановиться. Всхлипывая, бил себя ладонями по ляжкам и со стоном повторял:
— Рукописи не сгорают, рукописи не сгорают, ах, писатель, а врал, что потерял. Кто-то теряет, а кто-то находит.
И опять смех до судорог рвался из груди. Хотел было Мир-Джавад вычеркнуть фамилию Эйшена из списка смертников, но занесенная было над списком рука замерла при мысли: а почему?., могут спросить?., могут, и еще как!.. Ниточка потянется, а куда она приведет, один аллах знает. Одним писателем больше на земле, одним меньше, какая разница… У нас их уже и так тысяч десять одних членов, а в душе каждый — писатель, пишут и пишут, особенно в инквизицию, как будто там одни редакторы сидят.
И Мир-Джавад отбросил от себя ручку на стол и отодвинул списки. «Странно, глядя на этого пышущего здоровьем счастливчика, я всегда ловил себя на мысли, что вот этот уж непременно меня переживет… Эта рукопись обернулась для него бумерангом, смешно. Одно и то же произведение третьего „автора“ отправляет на смерть… Бог троицу любит?.. Первый, истинный автор, получил меньше всех, жил в заключении дольше всех, не заболей он так тяжело, не отправили б его на баржу. Касым, менее виноватый, собирался лишь читать, получил больше, а жил меньше, зарезали беднягу. Неудачник, э!.. Но этот, третий: донес на первого, спровоцировал второго, а третьим попался сам. Кто-то его очень ловко подставил. Хорошая работа: ведь какой срок выдержал, когда все уже забыли об истинном авторе этого произведения. Молодец! Жаль не узнали, кто это, приблизил бы к себе. Голова!»
Мир-Джавад так развеселился, что ему расхотелось работать. Он встал из-за стола и отправился в спальню, посмотреть, не проснулась ли уже его тайная женушка. Посидел несколько минут возле спящей, сдерживая себя, очень ему хотелось разбудить ее и ласкать, ласкать, пока оба они не откинутся на постели в изнеможении. Но он не осмелился это сделать. Безумно любил он эту маленькую девочку, которую он совратил, сделал женщиной, а теперь и матерью. Сидел только рядом с ней и смотрел на ее родное, любимое лицо, гася усилием воли страсть и желание схватить ее в свои объятия…
Пора было ехать в президиум. Мир-Джавад старался быть во всем точным и пунктуальным, особенно с тех пор, когда услышал поговорку: «точность — вежливость королей»!
И он выгонял с работы тех шоферов, которые не могли рассчитать путь с такой точностью, чтобы без пяти минут десять им быть у главного подъезда здания президиума, а пяти минут ему хватало, чтобы выйти из машины и подняться на второй этаж, где был расположен его кабинет.
Мир-Джавад неторопливо оделся, сегодня собирались все начальники вилайятов, и надо было одеться скромно, что Мир-Джавад и сделал. Только маленькую уступку себе он все же позволил: платиновые запонки с четырьмя пятикаратовыми бриллиантами.
Одеваясь, Мир-Джавад еще раз быстро пробежал глазами текст речи, написанной для него профессором международного права. Речь Мир-Джаваду понравилась, особенно то место: «акулы, ненавидящие нашу страну, только и ждут удобного момента, чтобы напасть и откусить какой-нибудь кусочек»… И то место, где говорилось о том, что внутренний враг не дремлет, только и ждет, как бы подставить страну под эти акульи зубы.
Мир-Джавад усмехнулся, представив себе: с каким трепетом будут слушать его всесильные в своих вилайятах ставленники и как молить аллаха, чтобы им самим не попасть в этот черный список внутренних врагов.
— Пусть дрожат! — подумал Мир-Джавад. — Страх должны знать! Человека мягче глины делает страх, все что угодно можно вылепить из него: и предателя, и убийцу, и покорного раба… А я, в свою очередь, буду прощать им злоупотребления властью и прочие мелкие гадости, которым охотно предаются власть имущие, как бы ни была мизерна эта власть. Но раз власть, то использовать ее не в свое благо считается если не идиотизмом, то уж несоответствием занимаемой должности — точно, со всеми вытекающими из этого обстоятельствами. И правильно: разве не подозрителен честный человек на руководящей должности, на ответственной работе? Чистая капля дистиллированной воды в океане горько-соленой. Сколько времени она может просуществовать в чистом виде? Мгновенье? Меньше! Величина столь ничтожна, что не стоит об этом и говорить. А почему он подозрителен? Первая мысль, которая приходит, глядя на такого уникума: чужак, инопланетянин, ошибка природы, жертва аборта, недоносок… Да разве мало эпитетов у нас придумали, чтобы унизить, оскорбить человека, хоть чем-нибудь непохожего на нас и наше окружение, имеющего другие интересы, желания, мысли. Он, очевидно, и мечтает о другом. А так как увидеть его мечты нет возможности, то легче предположить то, что тебе кажется, чем то, что, может быть, есть на самом деле… Вторая мысль: если человек отказывается от малого, что он может взять без всякого труда, значит, он хочет большего, если не все сразу. Следовательно, он не хочет подниматься со ступеньки на ступеньку служебной лестницы, а пытается подняться сразу на лифте, причем на последний этаж, обогнав всех, медленно идущих по крутой лестнице. А такое не прощается даже родному брату!.. И третья мысль: а вдруг действительно он — честный! Это что же будет такое, если сегодня один станет честным, завтра — другой, послезавтра третий, до чего мы можем тогда дойти? Не замкнется ли таким образом круг, и не окажемся ли мы снова в раю, из которого с таким трудом нас вывел Великий Змей… А потом, что такое: честный человек?.. Категория далеко не вечная. Наше восстание столько наштамповало таких «честных», что куда ни плюнь, попадешь в такого «честного». Как упрочили власть, так стали под себя грести, что любо-дорого смотреть. За срок вдвое короче миллионеров стало вдвое больше, а если посчитать и тех, кто пока еще боится признаваться в том, что они миллионеры, то втрое, а может быть, и вчетверо. Поэтому, мне кажется, будет честнее, если каждому будет ясно, а в особенности вышестоящим: этот — негодяй, этот — подонок, этот — развратник, этот — взяточник… Впрочем, взяточники они все: и негодяй, и подонок, и развратник, и маньяк, и убийца… В «чистом» виде никого не бывает на свете, от каждого понемножку, «коктейль»… У каждой игры свои правила. И в игре правила не меняют, скорее, меняют игроков…
