Гимрия отдал приказ по радиотелефону, и через несколько минут инквизиция перекрыла все улицы и арестовала всех оказавшихся на всем пути следования Гаджу-сана людей… Инквизиция была завалена работой, пришлось срочно вызывать отпускников и пенсионеров. Гимрия торжествовал: он прикрыл Непобедимого своим тщедушным телом, он убил с первого выстрела заговорщика, он раскрыл очередной заговор. Под пытками несколько человек сознались в том, что они должны были стрелять в обожаемого всеми народами отца планеты. Пистолеты им всем были подобраны, они их опознали при свидетелях, отпечатки пальцев полностью совпали с отпечатками на рукоятках, все улики налицо, никуда не денешься. Пообещали сохранить всем им жизнь и сносные условия заключения, они и сознались, одурев от пыток, от нечеловеческих мук… А на суде их всех приговорили к смертной казни и в первую же ночь повесили…

— Вот видишь, как все просто? — ликовал Геор, поедая конфету за конфетой: трюфели, виноград с коньяком. — Взял агента Атабека, его пистолет… Так мало деталей, а какой большой результат… Правда, погиб твой агент, который стрелял из этого пистолета…

— Это уже издержки производства! — благодушно ответил Гимрия.

— Зато ты на коне!.. Сосун изменил свое отношение к тебе?

— Изменил!

— Атабеку крышка?

— Крышка!

— Надеюсь, ты еще не потерял его пистолет?

— Ты меня совсем за мальчика держишь, — обиделся Гимрия. — Да! Я перевел на твой счет крупную сумму…

— Это хорошо! — засмеялся Геор. — Главное, что ты не задумал меня отравить конфетами…

Гимрия криво усмехнулся, такая мысль мелькнула у него утром следующего дня после покушения, но он хорошо знал своего друга, знал, вернее, чувствовал, что тот все их разговоры тайно записывает и отсылает по своим каналам, о которых Гимрия ничего не знал, как ни пытался выследить, за границу.

— Обижаешь, дорогой! Мы с тобой, как ты сам говоришь, повязаны одной веревочкой. «Куда ты, туда и я, вместе — дружная семья», — скаламбурил Гимрия.

— Молодец, что хоть это ты понимаешь! — похвалил его Геор.

Атабек поехал на север готовить охоту на медведя и на волков. Скорее можно сказать: его повезли под охраной выполнять полученное задание Гаджу-сана. Вся земля на севере уже была покрыта глубоким снегом, но вездеход преодолевал шутя даже лесные дороги. Атабек поймал себя на мысли, что он всю дорогу углубляется в воспоминания о собственной жизни.

— Постарел, значит, — думал он, — неужели остаток лет придется провести в этой ссылке?.. Хотя, если вспомнить историю, то многих можно насчитать рухнувшими с еще большей высоты и закончившими свою жизнь вот в таком изгнании, в лучшем случае. Как холодно!.. Мой ласковый юг, благодатный мой край, я и не подозревал, что так люблю тебя, что так буду тосковать при одной только мысли о том, что придется жить вдали от тебя. Так вот что такое — ностальгия: когда вспоминаешь каждый прожитый день и кажется, что не было лучше… А что не будет… Об этом страшно даже подумать. Жить среди этих снегов, лежащих на земле по пол года, среди этих бескрайних лесов, когда день надо ехать, чтобы увидеть человеческое жилье, люди хмуры и замкнуты, улыбку редко можно увидеть, пьют спирт стаканами и дерутся до увечий. Жить день за днем под бдительными взглядами охраны, от которой не сбежишь.

Атабек посмотрел в зеркало, висящее над ветровым стеклом, на тупые, ничего не выражающие лица охранников, но глаза на этих тупых лицах были зоркими и подозрительными…

На следующий же день Атабек развил кипучую деятельность. Он умел работать, правда, давно уже за него все делали другие люди, а он ими только руководил. Теперь надо было делать все самому, и Атабек старался и за страх, и за совесть. Страх не покидал его с той минуты, когда он увидел на экране изуверские кадры.

«В наше время мы такими приемами не пользовались, — думал Атабек. — Мы имели хоть какие-то рамки дозволенности. Этим, нашим наследникам, наплевать на все запреты, рамки и принципы. Страшное поколение. Но  вслед за ними придет поколение еще страшней, и рухнет мир от вседозволенности…»

А за совесть Атабек работал потому, что где-то в тайниках сознания еще теплилась надежда на прощение. И хотя он и ясно понимал, что если Мир-Джаваду были развязаны руки, а то, что это дело рук Мир-Джавада, что все он задумал и подготовил, было совершенно ясным для Атабека, а это означало только одно: Гаджу-сан решил избавиться от него… Только вот каким путем? Оставят ли навечно в ссылке или охота на медведя и волков обернется и охотой на него. Один случайный выстрел, конечно, по ошибке… И еще одни пышные похороны у Стены плача, скоро там не останется свободного места… Но пока есть надежда, человек живет ею… Поэтому и Атабек старался не осрамиться перед гостями и устроить им охоту на славу.

Егеря выследили берлогу матерого медведя и окружили флажками волчью стаю. Атабек вызвал старшего егеря и грозно сказал:

— Голову откручу самолично, если упустите!

И егеря караулили теперь день и ночь, чтобы стая не вырвалась из оцепления. В глубинку весть о падении Атабека еще не дошла, да и об этом знали пока лишь два десятка, в лучшем случае. Поэтому и смотрели с благоговением егеря на человека, чьи портреты висели в одном ряду с другими каждый праздник на стенах домов или стояли вдоль дорог, и внимали ему трепетно и безо всякого возражения.

— Шутка ли сказать! — шептались егеря. — Одного из наиглавнейших людей прислали… И с положенной охраной: ишь, звери, глаз не сводят с начальника, ну, прямо цепные… Не иначе, знатная охота ожидается. Гостей понаедет видимо-невидимо. Попируем, вкусного у них — тьма… Говорят, из-за границы приедут, чтить Отца-батюшку!

И старались изо всех сил.

Днем на небо сошло знамение. Заволновалось небо, яркими цветными волнами заходило, искрами заметалось, лучами засверкало. Испуганно завыли волки в лесу, а в деревне им вторили все собаки, да и люди невольно просматривали свою жизнь, искали грехи, находили их в великом множестве, каялись и молились о спасении живота своего.

Атабек вышел на крыльцо и помрачнел от предчувствий. Долго он стоял и смотрел на неспокойное небо, всматриваясь в грозное предзнаменование, но только собрался было зайти в дом, уже повернулся и взялся за ручку двери, как дикий вопль, вырвавшийся из десятка глоток, привлек опять его внимание, и он взглянул на небо. То, что, Атабек увидел, заставило вылезти его глаза из орбит, он почувствовал, как волосы его на голове зашевелились и поднялись. Никогда еще в жизни, даже перед Гаджу-саном, Атабек не испытывал такого страха, такой беспомощности, ужаса и одиночества такого.

С небес на грешную землю и на живших на ней грешников смотрело огромное Око. Небесный взгляд вызвал такой панический ужас, что люди заметались, засуетились, забегали из стороны в сторону, сталкиваясь друг с другом, сшибая друг друга с ног, но, разбегаясь до определенного предела, они вновь стремились друг к другу, в одну кучу, их влекла какая-то непреодолимая сила, и так без конца.

Атабек смотрел на эту фантасмагорическую картину, чудовищную и необъяснимую, и не мог сдвинуться с места, сверхъестественная сила парализовала его волю…

Все исчезло так же внезапно, как и появилось… И наступила тишина. Люди в изнеможении попадали на землю там, где их застало освобождение от чуда. Атабек почувствовал такую слабость в ногах, что не в силах был даже войти в дом, и опустился на крыльцо. Его сердце так сильно билось, словно стремилось выскочить из груди и улететь. Так бьется попавшая в сети птица, безнадежно, но до тех пор, пока есть силы. Впрочем, изнеможение и слабость исчезли быстро, все прошло, как будто ничего и не было. Люди, подымаясь с земли, недоуменно отряхивались, стыдясь смотреть друг на друга. Более заразительного чувства, чем паника, у человека нет и не будет. Она возникает быстро, как степной пожар, и несется с той же бешеной скоростью…

Атабек ушел в охотничий домик, комфортабельно оборудованный для приема именитых гостей, даже с царской роскошью, и лег на диван. Мысли путались, он никак не мог сосредоточиться на одной. Это уже походило на отчаяние.