Геору стало жаль его.

— Бедный шалунишка! По твоим рассказам, как ты орудуешь у себя в подвалах, я о тебе составил другое мнение, прошу не разрушай его.

— Ащи! Что ты сравниваешь? Там они — в моей полной власти, а здесь — я в его! — признался Гимрия.

— Дурак! Кто тебя просит стрелять в вождя? Ты обделаешься при одной мысли об этом… Но застрелить напавшего заговорщика ты сумеешь, надеюсь? — раздраженно воскликнул Геор.

— Ты думаешь, так все просто? — вздохнул обреченно Гимрия. — Где я тебе возьму заговорщика? Из подвалов нельзя, следы приведут ко мне, агентов — еще хуже…

— А кто тебя просит подставлять под пули своих? Ты изловчись чужих работать на себя… Ты меня слушай, дурачок: твое возвышение — это и мое возвышение, твое падение — это и мое падение. Так что считай, что я работаю на себя. Выполнишь то, что я тебе нарисую, Атабеку хана, а ты — преемник! Устраивает?..

Серьезный тон Геора приободрил Гимрию, а перспектива стать преемником Гаджу-сана заставила превозмочь панический страх.

— Слушай внимательно! Возьмешь только одного своего агента…

И Геор долго, со всеми подробностями, раскрывал свой план покушения на Великого Вождя и Учителя…

Гаджу-сан любил торжественные приемы. Своих приближенных он уже хорошо изучил, а районное начальство знал хуже, и на расширенных приемах изучал лица и характеры тех, кто обязан был на местах проводить его политику, его строгую линию. И очень часто после больших приемов кто-то взлетал наверх, а кто-то падал так глубоко вниз, что и не видно, и не слышно было его иногда. Но такие взлеты и падения, стремительные и вызывающие зависть, были все же редки. Гаджу-сан большей частью просто тренировал свою память и умение психоаналитика.

Вот и сегодня, на торжественном приеме по случаю годовщины разгрома военного мятежа, были все командиры армий и дивизий, весь цвет новой армии, созданной лично Гаджу-саном, где каждый человек проходил строгое собеседование с самим вождем.

Гаджу-сан, привычно обведя взглядом верноподданные лица, неожиданно увидел выпадающее из общесчастливого сообщества лицо. Гаджу-сан сразу вспомнил этого генерала: начальника штаба армии Центра. Растерянность на его лице и нескрываемая боль в глазах насторожили Гаджу-сана, и он, ни секунды не раздумывая, подошел к генералу. Но тот настолько был сам в себе, что не заметил приближения вождя, пока он сам не обратился к нему:

— О чем задумался, генерал? — улыбнулся ласково Гаджу-сан. — Может, о новом заговоре?..

И так яростно сверкнули его желтые глаза, что находившиеся поблизости другие генералы поспешили убраться на безопасное расстояние.

Но генерал не испугался.

— Моя верность вам, ваше величество, доказана! А думаю я о своем несчастном сыне, о том, что ему осталось жить несколько дней…

— Рак? — смягчился Гаджу-сан, уважая чужое горе.

— Хуже! Его приговорили к смертной казни.

— Заговорщик? — вновь насторожился Гаджу-сан.

— Что вы, ваше величество! Я своему сыну дал достойное воспитание! Первое слово, которое он произнес младенцем, — было ваше имя!

— Значит, убийца?

— Увы, мой вождь!

— Расскажи!

Генерал прослезился от такого проявления заботы, достал платок и вытер глаза.

— Я не буду пытаться убедить вас, мой вождь, что мой мальчик не виноват. Я прошу вас, ваше величество, только о снисхождении, о вашей известной всем порядочным людям гуманности…

— Не тяни кота за хвост, рассказывай!

— Мой мальчик влюбился. Глубина его чувства могла смело поспорить с глубиной океана, а жар его сердца не уступал солнцу. Умница, закончил университет… Дело шло к свадьбе. Ее родители были на седьмом небе от счастья, еще бы, такая выгодная партия. А эта развращенная западным искусством пианистка перед самой свадьбой дает ему «от ворот поворот». Столько продуктов мы уже закупили… Но не в продуктах дело. Она заявила, что любит другого… И мой мальчик не выдержал столь жестокого обращения, сорвался: завлек ее в свою машину, которую я ему подарил, и отвез на кладбище… Ну, и там…

— Что там? Выкладывай все, с подробностями.

— Изнасиловал ее и разрезал на куски, а потом развесил на ветках дерева…

— И это все? Ты мне честно говоришь?

— Как перед богом!

Гаджу-сан внимательно вгляделся в него и поверил. Найдя взглядом генерального прокурора страны, он поманил его пальчиком, и убеленный сединами генеральный прокурор со всех ног бросился на зов.

По иронии судьбы, при Ренке этот генеральный прокурор, тогда еще молоденький товарищ прокурора, свое первое обвинение на своем первом процессе выдвинул именно против Гаджу-сана и потребовал для него длительного тюремного заключения, ссылаясь на то, что более циничного убийцы мир еще не видел. Гаджу-сан тогда был потрясен его великолепной речью, его эрудицией, страстностью и честностью. Как только Гаджу-сан пришел к власти, он велел отыскать этого прокурора, поговорил с ним час, а убедившись, что этот человек готов на любое преступление, назначил его генеральным прокурором страны.

— Послушай, дорогой, — обратился к прокурору Гаджу-сан. — У нашего общего друга и товарища большое горе, а горе друзей должно быть и нашим общим горем… Как ты считаешь, можно помочь нашему товарищу?

— Ваше величество, я только краем уха слышал об этом преступлении. Но я совершенно с вами согласен, что прокуратура и суд предвзяты и, я бы сказал точнее, слишком субъективно подошли к решению этого вопроса, не увязав его с нуждами страны в высокопрофессиональных кадрах…

— Короче, — перебил прокурора Гаджу-сан, — можно надеяться, что несчастный влюбленный будет жить и трудиться на благо нашей замечательной родины.

— Через час он будет отдыхать в своей постели, ваша честь!

— Как видишь, генерал, нет ничего на свете, что могло помешать восторжествовать справедливости. Ну, а сыну твоему мы подберем невесту, на которую у него рука не подымется.

— Ваш верный слуга в неоплатном долгу у вас, мой повелитель…

— Пока заплатишь семье убитой штраф.

— Я с ними договорюсь, государь!

И генерал почтительно поцеловал, в порыве благодарности, руку Гаджу-сану. Тот был очень доволен своей добротой и своим чувством справедливости.

Устав от торжественного приема, от излияний верности, благодарности и почтительности, Гаджу-сан решил поехать на дачу. Когда он спустился к машине, то во главе охраны увидел Гимрию и очень удивился. Великий инквизитор, как простой начальник охраны, сопровождает своего вождя на дачу.

— Землю роет! — усмехнулся Сосун. — Атабека отпели, теперь каждый будет лезть из кожи вон…

Гимрия сел в машину Гаджу-сана и немедленно открыл окно.

— Вы любите свежий воздух, светлейший!

Гаджу-сан действительно любил свежий воздух, вернее, он не переносил запаха бензина, он раздражал его, напоминая грубо, что когда-то светлейший, в то время как его выгнали с последнего курса семинарии за то, что он совратил молоденькую крестьянку, пришедшую на исповедь, работал черпальщиком на нефтяных промыслах, пока не вошел в группу заговорщиков, где очень скоро выдвинулся, благодаря своей жестокости, хитрости и беспощадности.

Но теперь его раздражала угодливость Гимрии, назойливая и смешная.

— Убрать его из машины или не надо? — думал Гаджу-сан. — Ладно, пусть едет, а то разрыв сердца у него произойдет, хотя я сильно сомневаюсь, что у этого человека, что по себе уже сомнительно, есть сердце…

Кавалькада машин помчалась по городу, перестраиваясь через определенные промежутки пути на ходу. Четыре совершенно одинаковых с виду бронированных лимузина, способных выдержать не только пулеметный обстрел, но и взрывы небольших мин. Прохожие останавливались и глазели, завороженные этой мрачной кавалькадой, пытаясь разглядеть и угадать: в какой машине едет вождь, чтобы потом рассказывать внукам до самой смерти, что он видел Великого Вождя и Учителя.

Когда машины поравнялись с небольшой толпой зевак, из толпы кто-то выстрелил в машину, где ехал Гаджу-сан. Гимрия мгновенно закрыл своим телом Гаджу-сана и, выхватив «вальтер», открыл наугад огонь по стрелявшему. Из машин охраны открыли пулеметный огонь, который скосил всю толпу вместе со стрелявшим.