Старый Мотя так углубился в свои размышления, что уже не слышал, как разговор стал нарушать одну из целей Шабата: достижение внутреннего душевного равновесия и спокойствия путем отстранения от любой работы или занятия, отвлекающего от святости Шабата.

Сын Елизаветы Израилевны, названный в честь ее отца Израилем, с почтением внимал своей матери.

— Изя, нужно устроить мальчика! — вполголоса, чтобы не услышал Серега, заявила мать сыну. — Ты же знаешь его положение!

— Лиза, ты не знаешь, что ты хочешь! — удивился Изя, звавший любовно мать по имени. — Он же — гой! Нас могут не понять!

— А если к Василию? — задумалась Елизавета Израилевна.

— Василий единственно, чему может его научить, — это пить водку, — усмехнулся Изя. — Но этому нынешнее молодое поколение учится с успехом само по себе, без помощи старших товарищей. Разве не так?

— У Иосифа сына забрали! — вспомнила мать. — Старик остался один. Определи мальчика к нему. Обоим будет хорошо.

— Попробую! — задумался сын. — Старик заговариваться стал. Ты знаешь, кто приехал арестовывать молодого Пинхаса?

— Нет! — перебила мать. — Я с этими аспидами не знакома.

— Знакома! — еще более понизил голос Изя. — Во всяком случае, с одним. Руководил ими Гриша, сын Лейбы. Вспомнила?

— Не может быть? — воскликнула пораженная Елизавета Израилевна. — Бедная мать, бедный отец! Как им тяжело, я думаю…

— Я думаю, старому Пинхасу все же немножко тяжелей! — совсем тихо зашептал Изя. — Его сын получил десять лет без права переписки.

— Говорят… — повысила голос мать.

— Мы не знаем, как есть на самом деле, — прервал ее сын, опасаясь Сереги. — И не будем придавать значения тому, что говорят.

— Хорошо! — вздохнула мать. — Не забудь о старом Пинхасе.

— Обязательно, Лиза! — уверил мать Израиль. — А сам юноша хочет того? Может, ему нравится босячество?

— Не говори глупости, Изя! — возмутилась мать. — Он же один как перст!

— А ты его спроси! — настаивал сын. — Подойди и спроси!

Елизавета Израилевна вздохнула, но выполнила просьбу сына. Она подсела к Сереге, но начала, как всякая женщина, издалека:

— Ты наелся? Только скажи честно!

У Сереги не было сил даже ответить, и он лишь кивнул. Довольный осоловелый вид его говорил сам за себя. Так, наверное, выглядит удав, проглотивший маленького теленка. Сережка мечтал сейчас оказаться в своей комнате и минут сто двадцать смотреть сны в черно-белом варианте. Но ему неудобно было так сразу встать и уйти, сказав: «Извините, больше съесть не могу!»

Елизавета Израилевна видела его сонливое состояние, но она, затеяв какое-либо дело, никогда не останавливалась на полпути.

— Слушай сюда, Сережа! — серьезно начала она. — Я хочу устроить тебя учеником к одному очень хорошему мастеру…

— Чему учиться-то? — сквозь сон спросил вяло Серега. — В школе надоело!

— Что тебе даст твоя школа, кроме бумажки, которую нельзя даже повесить на гвоздик в сортире? — презрительно воскликнула Елизавета Израилевна. — Ой, не смеши меня!

— В институт поступить можно! — упрямился Серега, ничего, кроме троек не получавший. — Инженером стать…

— Ты с луны свалился, Сережа? — тихо спросила удивленная Елизавета Израилевна.

— Нет! — удивился теперь Серега. — А почему я должен с луны свалиться?

— Что ты такое говоришь? — стала внушать ему, словно малому ребенку, Елизавета Израилевна. — Ты думай перво-наперво!

— А что? — неожиданно тоже с характерным еврейским акцентом спросил Серега. — Думаете, не потяну?

— Ты когда-нибудь анкету заполнял? — спросила Елизавета Израилевна.

— Нет! — Серега сразу все понял.

— Так вот, голубчик! — почти торжественно сказала Елизавета Израилевна. — Там есть пункт, в котором ты обязан будешь сообщить о своем отце. Всю правду! Скроешь или соврешь, сам окажешься в местах не столь отдаленных.

— Да! — со вздохом признался Серега, и к сладкому чувству сытости прибавилась горечь. — Вы правы! Институт мне не светит. Остается завод.

— Сколько там платят? — презрительно протянула Елизавета Израилевна. — Копейки! Грязь, грубость, пьянство! А я тебя пристрою к чистому денежному делу. Через пять-шесть лет сам мастером станешь, большие деньги будешь зарабатывать.

Серега как-то сразу сдался уговорам и глухо спросил:

— Чему учиться-то?

— Обувь шить! — таинственно шепнула Елизавета Израилевна.

— Обувь? — почему-то обрадовался Серега. — Это — хорошее дело! Я согласен!

— Я всегда говорила, что у тебя голова варит, — обрадовалась Елизавета Израилевна. — У тебя глаза закрываются, — добавила она. — Иди поспи!

Серега с трудом встал. От еды он опьянел, а потому, отгоняя сон, рявкнул:

— Спасибо! До свиданья!

От его громогласного прощания вернулся в этот мир старый Мотя, беседовавший, не иначе, с самим Иеговой, и ласково улыбнулся юноше.

— Всего хорошего! — попрощался он. — Заходите ко мне, я дам вам почитать интересные книги. У меня даже Володя Жаботинский есть. В юности мы дружили с ним. Он уехал в Палестину. Приглашал и меня, но у меня была идея организовать еврейскую республику в Тавриде. Я не верил, что англичане дадут организовать что-нибудь в Палестине.

— А почему именно в Тавриде? — удивился Серега.

— На месте Тавриды в седьмом веке было государство хазаров, исповедовавших иудаизм, правда, это государство простиралось от Каспийского моря, от северного Казахстана до Крыма. В двадцатые годы, меньше двух десятков лет назад, евреям стали выделять земли в Тавриде для обработки. Можешь мне поверить, урожаи у них были в три-четыре раза выше, чем у местных земледельцев. А какие удои молока? Интересный эксперимент был. Жаль, в двадцать восьмом году все свернули.

Он опять погрузился в свои воспоминания, а Серега, поспешив воспользоваться моментом, выскользнул в коридор.

В последнюю минуту Израилю удалось ему шепнуть:

— Завтра я тебя отведу к мастеру. Сходи в баню и одень все чистое.

Но Серега не отреагировал, он почти что спал. Он так переел, что не помнил даже, как добрался до своей койки. Сил расправить постель уже не было, и он упал на нее, не раздеваясь, и мгновенно уснул…

И приснился ему необыкновенный сон. Сережка шел берегом моря, по мелководью, которое простирается в этом месте чуть ли не на километр в глубь моря, но Серега брел самой кромкой берега, там, где ленивые волны едва слышно выплескивались на песок. Справа, за узкой полоской белого песка, возвышались скалы, на первый взгляд, величественные и неприступные. Но, приглядевшись, можно было заметить множество тропинок, которые ловко вились среди скал, используя малейшую возможность предоставить людям короткий путь к морю.

Под тенью самой высокой и громадной, мощной скалы сидели, разостлав под себя огромный персидский ковер, трое странно одетых людей. Перед ними были разложены и расставлены всевозможные кушанья, яства и напитки. Они неторопливо вели о чем-то беседу, не переставая друг за другом ухаживать.

Серега вышел из воды и пошел к ним в надежде поживиться. Вновь он был голоден, и голод гнал его к еде помимо его воли. Но, странное дело, никто не обратил на него никакого внимания, словно Сереги и не было здесь.

«Вот, увлеклись разговорами, интеллигенция! — с удивлением подумал Сергей. — Меня даже не замечают. Слепые, что ли?»

Он подошел к ним вплотную. Теперь можно было их как следует разглядеть. Спиной к Сереге сидел не кто иной, как старый Мотя. И остальных Серега хорошо знал, отца Павла он видел несколько раз в церкви Христа-спасителя, куда его в детстве часто водила мать, сама ходившая в церковь не регулярно, как только поднакопит грехов, так и бежит их замаливать, а сына водила, чтобы с ним общаться заодно, вместе с Богом; рядом с отцом Павлом сидел сам комиссар НКВД, отец ближайшего друга Игоря. Правда, комиссар, в отличие от своих соседей, одетых в храмовые одежды, покрывших головы камилавками, сидел в красноармейской шинели с малиновыми петлицами и в буденовке, чей островерхий колпак Сергей издали поначалу принял за древнерусский шлем воина, пришельца из далеких веков.