Она не работала вместе с Мартьяновой, но ее сослуживиц осуждала за нерешительность. "Да как же вы терпите, как вы это допускаете? Я уже давно заявила бы в милицию о ее похождениях! Нет, вы подумайте: у них воруют, а они молчат; их обкрадывают, а они терпят!" — возмущалась она, слушая очередные сообщения о воровке.
Но женщины не шли в милицию — все по причине того, что улик у них не было, да и начальство упорно не разрешало поднимать какой-нибудь шум. Оно только решилось втихомолку провести беседу с непойманной воровкой, во время которой Мартьянова обильно плакала, хваталась за сердце, но настырно ни в чем не хотела признаваться. Уволить ее, чтобы избавить коллектив от нервной тряски, не могли — не было на то веских оснований, и она это понимала. На том дело заглохло, но после беседы с начальством кражи как будто сами собой прекратились, а Мартышке в отделе был негласно объявлен бойкот.
И вот, спустя полгода, она принялась за старое…
***
— Короче, — Вера вводила всех в курс дела, — на этот раз она проворовалась по-крупному: деньги нужны были, что ли? В общем, в день получки (и, естественно, во время уборки) она стащила у своей ближайшей соседки, у Алки (Аллы Григорьевны) из кошелька двадцать пять рублей.
— Двадцать пять рублей! — женщины были поражены наглостью Мартьяновой и ее непомерным аппетитом: на эти деньги семья могла прожить неделю.
— И еще японский микрокалькулятор, который там же лежал, — продолжала Вера. — Ну, пропажа, конечно, сразу обнаружилась — все ведь уже научены, бдят, но ей опять никто ничего не сказал — не видели, не усекли. А что после дела-то руками размахивать… Стоят, шепчутся по углам, а ей опять — ни гу-гу! Ну, она, кажется, сама поняла, что маху дала на этот раз, и что дело не вышло; подошла к Алке — первая! — и начала оправдываться: мол, это не я, что вы там опять обо мне шепчетесь… А Алка ей: "Да я ведь тебя еще ни в чем не обвиняла!" И не стала больше ее слушать — гордая! А та-то, дура, от страха забыла, что на воре шапка горит! И опять капли пьет, плачет, пятнами пошла — картина старая, да еще всем подряд в своей невиновности клянется. Ее наши уже не слушают, так она — до чего дошла — к теткам из других отделов на грудь кидается, защиты ищет, а они ведь и не знают ничего! И вот она им объясняет, рыдает, а народ шарахается от нее, брезгует: не воруй! И нашла время воровать — через месяц у нее договор с администрацией заканчивается, перезаключать надо — вышибут ее из отдела как миленькую, если до начальства опять дойдет. Да если бы… — с сомнением закончила Вера.
— Точно, избавимся наконец от воровки, — женщины, собравшиеся вокруг Веры, злорадствовали, — теперь Мартышке крышка, теперь-то ее точно уволят. Как она не смогла удержаться в такой момент? И почему ворует? Думает, что все такие же, что ли? А ведь ворует-то она одна! Клептомания у нее или такая уж острая нужда? Ну как специально подгадала под увольнение!
Но Вера не разделяла их оптимизма:
— Да, как же, уволят ее, начальство еще и вступится, поди, за нее — ведь покрывали же до сих пор все ее выходки… Помните, как дедушка у нее в Одессе якобы умер? Улетела, через два дня только телеграммой известила… Неделю прогуляла на "поминках", а потом бюллетень начальству привезла — так в Одессе чего не нарисуют!
— Да еще с таким диагнозом, что с ним надо не меньше месяца в больнице валяться, — авторитетно заявила Надежда Вадимовна (Надька). — А с бюллетенем шубу привезла, каракулевую, — не иначе, в наследство ей досталась. А может, и сперла где — за ней ведь не заржавеет. За шубой, наверно, и ездила!
— Вот-вот, а с пожаром — помните? Плакала, что вся комната у них выгорела, страховку сполна получила, а вещички-то все — ковры, телевизор, мебель — на новую квартиру они, оказывается, вывезли, мой муж их и перевозил, знаю, — подлила масла в огонь Нина. — Сами небось и поджог устроили, чтобы страховку получить. А как начальство за нее тогда вступалось: "Да вы ее не жалеете, у человека несчастье случилось, она вся гарью пропахла…" Да Бог-то шельму метит.
— Вот-вот, — Вера горячилась, — я о том и говорю: снова ее начальство покроет, вот увидите! Нет, я на месте девчонок давно бы уж в милицию заявила! Неужели снова терпеть? Вот если бы она у меня деньги украла, я бы ей не побоялась сказать, что она воровка, да еще и обыскала бы ее… Только хрен такую шельму поймаешь… Но она у меня все равно бы бедная была! Я б не посмотрела на ее благонадежный вид! Я бы ей проходу не давала, она бы у меня каждый день помнила, кто она есть! Ишь, пригрелась! — Вера, которая своим ворам-соседям за три года так ни слова и не решилась сказать, злилась все больше и больше, и женщины с нею вместе тоже начинали кипятиться.
— Ну ничего, я сама ей все скажу, — пригрозила наконец Вера.
— Сходи-ка лучше за чертежами, Вера, охолони, — отвлекла ее Татьяна Ивановна (среди сотрудниц — просто Таня, а то и Танька), больше всех понимавшая бесполезность этого обсуждения. Разгоряченная Вера, безнадежно махнув рукой, взяла протянутую ей карточку и, все ещё внутренне кипя, направилась в архив.
***
Выйдя из дверей комнаты, за которыми на сей раз почему-то не оказалось начальника, она вдруг остановилась от неожиданности: в пустом коридоре она увидела предмет их сиюминутного горячего обсуждения, одиноко стоящую Мартышку — видимо, в надежде найти поддержку, та отсюда так и не уходила. Мартышка стояла, запрокинув голову, прижавшись спиной к холодной шершавой стене коридора; лицо ее было бледно, мокро от слез, глаза прикрыты — казалось, состояние ее было почти предобморочным.
С негодованием дернув плечом, Вера отвернулась и собралась было прошествовать по коридору мимо Мартышки, но… жалкий вид воровки вдруг как-то странно повлиял на нее. По-прежнему сердито и неприязненно Вера попыталась отвести взгляд, но вдруг почувствовала, что из сердца, помимо ее воли, улетучивается, уходит куда-то злость, и вот она уже с досадой думала: "Да как же она так?.. Вот дурочка…" — и жалостливо поглядывала на притихшую у стены Мартышку…
И все-таки, собравшись с духом, Вера решительнейшим образом, минуя Мартышку, направилась к архиву, но, как только она поравнялась с Мартьяновой, та, как бы невзначай, приоткрыла глаза и, увидев Веру, вдруг позвала ее слабым голосом. Вера словно споткнулась и застыла на месте. "Ну артистка, — удивляясь, подумала она, — ведь украла же, а сама… Да и что она от меня хочет, мы же с ней не подружки, друг друга только по имени и знаем…" Но повинуясь чему-то свыше, она медленно подошла к Мартьяновой, а та тут же с силой вцепилась в ее руку и заговорила — сначала голосом умирающей, а потом все быстрее и быстрее:
— Вера, ты понимаешь, меня опять в чем-то обвиняют…
"Да ведь тебе никто ничего пока и не говорил", — возразила мысленно Вера, но руку высвободить не попыталась.
— Меня опять подозревают, а я тут ни при чем, почему, как что-то произойдет, так сразу на меня думают, почему я такая несчастная здесь? У меня дочка растет, ведь я мать, разве я могу такое… — пролепетала Мартышка прерывающимся голосом и вдруг упала Вере на плечо и негромко зарыдала, сотрясаясь в безутешном плаче.
Вера, не ожидавшая такого разворота событий, оторопела и подумала только слабо: "Ну дает", — но Мартышка рыдала настолько естественно, что плач ее совсем размягчил Веру, в душу ее закрались сомнения, и ей стало как-то не по себе, даже до того, что она начала похлопывать воровку по широкому плечу, а губы ее сами собой принялись уговаривать Мартышку:
— Ну-ну-ну, ты что, ты что, Катя, да ладно, да, может, ты ошибаешься, да с чего ты взяла все это?.. Может, кому-то что-то показалось?
Мартьянова, оторвав от Вериного плеча голову, снова запрокинула бледное, мокрое лицо и прижала к носу смятый платок:
— Вот-вот, и я говорю, а все — на меня, все так смотрят, все не верят, а ведь если расскажут начальству, меня уже — все, уже — все… уволят! Вот что мне делать, как мне быть, ведь я не виновата! Все на меня клевещут! Что делать, посоветуй мне что-нибудь! — с надеждой попросила она, вытирая платком распухший нос.
