Повернув на них, Наталья вздохнула с облегчением: над берегом, на фоне темного неба, она различила еще более темный силуэт церкви с высоким шатром. "Пришли! Почти… — обнадежила она своих спутников. — Отсюда еще километра четыре осталось".

Они выбрались на берег, и тут уже усталая Наталья повела их потихоньку в обход деревни, к новой реке, по которой можно было добраться до конечной цели. Только сейчас лыжники, взмокшие от бега, почувствовали, какой стоит мороз, но прибавить шагу у Натальи уже не хватало сил. Когда они проходили мимо совхозного скотного двора, из открытой двери освещенной изнутри конюшни вышли конюхи — посмотреть на странную вереницу: нечасто в зимнюю пору в деревне бывают ночные гости. И вдруг кто-то из них тихонько вскрикнул: "Наташа!" Наташа остановилась и, вглядевшись попристальней, узнала: это были ее знакомые ребята, с которыми она каталась на конях по здешним полям не одно лето; они ее знали как отчаянную девчонку и лихую наездницу.

Дальнейшее решилось быстро. Деревенские конюшие обрадовались Наташе, которая вновь подтвердила репутацию отчаянной девчонки: "В такую пору, в такой час!" — а также и ее друзьям. Тут же была запряжена лошадь, и наши путешественники, загрузившись вместе с лыжами в розвальни, с ветерком проделали остаток пути. Наташа, болтая с возницей о всяких пустяках и чувствуя близость родной деревни, повеселела.

Вскоре сани въехали в тихую, опустевшую деревеньку, остановились у крыльца высокого, статного дома — сейчас темного, глухого, нежилого, холодного… Такие же, помертвелые, стояли еще несколько домов вокруг: ни одной живой души, ни одного жителя в деревне. Наташа знала, что летом еще кое-кто из хозяев появляется здесь, а зимой — совсем пусто. Ступив на промерзшие, заскрипевшие под ногами доски рундука, она всунула ключ в скважину замка и попыталась провернуть его… Куда там! Замок, закрытый с осени, представлял сейчас собой монолит. Это было сюрпризом: до дома добрались, а войти в него нельзя!

Сема, повозившись недолго с замком, проявил находчивость: взобрался на навес над крылечком и выставил окошко в сени. Получив инструкции от Наташи, он спрыгнул вглубь сеней и вскоре открыл дверь во двор хозяйственной части дома, где раньше держали скот. Оживленно галдя, девушки и возница зашли во двор, поднялись на поветь и прошли в промерзшую насквозь избу — казалось, в ней было даже холоднее, чем на улице. Шел уже второй час ночи.

Наташа поздравила всех с прибытием и принялась хозяйничать: нашла лампу с булькавшим в ней керосином, несколько поленьев за печкой, растопила очаг, на котором они с Ниной разогрели поздний ужин.

Изба прогревалась медленно, укладываться спать в таком холоде не хотелось, поэтому подружки, возбужденные ночным переходом, проболтали с возницей — широколицым белобрысым Леней — до утра: Наташа выспрашивала деревенские новости, Леня скупо и односложно отвечал, а большей частью все молчал да улыбался — очень ему нравилось, что девчонки появились в деревне таким вот образом. Уж сколько раньше Наташей и ее подружками, которых она привозила с собой, вместе с ними, деревенскими ребятами, было поезжено на кониках по окрестностям — и белыми ночами, и темными вечерами, — вспомнить и тем, и другим отрадно!

К утру возница уехал на работу, а троица занялась насущными делами: нужно было выполнить намеченную программу — истопить баню и поблаженствовать в ней. Сема, успевший, невзирая на холод, вздремнуть ночью, взял топор, ведро, приторочил флягу к салазкам и пошел с ними к реке — рубить прорубь и таскать воду в баню. Подружки принялись за хозяйство: топить печи, готовить обед и ужин, одним словом, "обряжаться", как назвала это Наталья, знакомая с деревенским бытом. Нина тоже была знакома с ним и, пожалуй, не хуже: обе они подолгу гостили в деревнях у бабушек, только Наталья — в поморской архангельской, а Нина — в глухой вологодской.

Наталья, припоминая, как это делала бабушка, затопила русскую печь в кухне: при помощи деревянной лопаты сложила костром дрова в печке, запалила лучину, на лопате же отправила ее в печь; наставила самовар: его железную трубу с гудящим в ней пламенем воткнула в предназначенное для этого отверстие в печке. Сема, иногда забегавший в дом погреться, залюбовался ее работой:

— Я и не знал, что ты у нас крестьянка!

— А как же, — втайне гордилась похвалой Наташа.

Вторую печь — "голландку" — Нина затопила в спаленке, самой маленькой из трех оставшихся комнат: в ней стояли только две кровати да висели образа и множество старых фотографий, — в ней подружкам предстояло ночевать.

Сема, слишком долго провозившийся с прорубью, наконец начал таскать воду в баню, заполнять бочку и меденик — большой медный котел, вделанный в каменку, — а потом вызвался и в истопники, назвавшись крупным специалистом по банным делам. Подружки не возражали: и в доме дел хватало, да и для чего они мужика с собой везли?.. Но то ли дрова были сырыми, то ли баня так сильно промерзла, то ли истопник был никуда не годный, только короткий день начал клониться к вечеру, начинало темнеть, а баня все еще чадила. Под конец Сема понял, что чаду в бане столько, что он никогда весь не выйдет, в то время как сама баня уже начинала потихоньку остывать на сильном морозе. Поэтому, не дожидаясь провала банной затеи, он решил приступить к "помоечному процессу" и, попросив Наталью прийти попарить его, залез на полок: начал "отопревать".

Обед к тому времени был уже готов. Умаявшись у печки, Нина прилегла на кровать. Наталья засветила лампу — зимний день подходил к концу. За дневными заботами подружки и парой слов не перекинулись, да Наталья и сторонилась, избегала Нины, хотя именно сейчас ее тянуло к ней с какой-то новой силой; она поняла — как к сопернице. Какое-то даже сладостное страдание испытывала она иногда, глядя со стороны на Нину. Она искала в ней уже не недостатки, чтобы презирать ее, а достоинства, которые могли приглянуться Роману. И ничего не находила, кроме простоты характера да, может, душевности, которых ей, Наталье, пожалуй, не доставало…

Но сейчас Нина лежала на кровати с закрытыми глазами, и на щеках ее проступал неровный, слабо различимый в полутьме румянец. Наташа забеспокоилась, подошла:

— Нинк, ты не заболела?

— Не знаю, — последовал слабый ответ.

Наташа прикоснулась рукой ко лбу — горячий! В панике она побежала кругами по комнате в поисках лекарств, но этого добра в краю свежего воздуха и здоровой пищи предусмотрено не было. Нашелся только градусник, который Наташа тут же засунула Нине под мышку. Ждать долго не пришлось: тридцать семь и семь! Наталья заволновалась:

— А как же баня? — то, ради чего они это все затеяли: а идея с вениками и купанием в снегу? — Не пойдешь, что ли?

Нина отступать не любила:

— Пойду, чего уж, не зря же ехали.

Наташа обрадовалась. Вдруг Нина оторвала голову от подушки:

— Про Сему-то забыли! Беги скорей в баню, он уж там изжарился, наверно!

Наташа подхватилась и, накинув куртку, выскочила в сени. Добежав до бани, в сенцах она дернула на себя тяжелую, низкую дверь и крикнула в клубы белого пара:

— Я пришла!

— Подожди, через минуту зайдешь, — закричал Сема. — Можно!

Наталья, пригнувшись, нырнула в жар и увидела голого Сему, распростершегося на животе на горячих досках верхнего полка. Маленькая баня довольно ярко освещалась керосиновым фонарем, стоявшим на подоконнике. Наташа отыскала запаренный в тазу веник и, как будто она всю жизнь парила мужиков, примерившись, начала охаживать Сему веником, начиная от пальцев ног, все-таки минуя белеющий из загара Семин зад и кончая его ушами.

— Ой, ой, не могу, — застонал, не выдержав такого напора, Сема, чем несказанно удивил Наташу: она-то думала, что он выносливее! — Уходи, уходи скорее, я сам!

Наташа послушно метнулась в сенцы и лишь мельком увидала, как Сема кубарем скатился с полка и, с трудом втягивая в себя воздух, присел, скорчившись на прохладном полу.