— Что ты сделала, это же подлость, Илька сжег тряпку, а мог бы сжечь руку! Ты этого хотела?!

Она аж побелела от гнева, удары один за другим падали на плечи, на голову Аленки. Ребенок, сжавшийся в комок, дико завизжал… Галина опомнилась, отбросила тапок, убежала в комнату… Ее руки вдруг показались ей нечистыми, выпачканными, ей хотелось их подставить под топор… Ну все, что она ни сделает — все не так! Ничего даже не выяснив у Аленки, она пыталась выколотить из ребенка жестокость! А кто его таким сделал? Разве не она сама привила ей свои замашки? Галина и теперь помнила — никогда не забудет, — как она впервые крикнула на Аленку: ей тогда было чуть побольше года, это было сразу после развода. Аленка так вздрогнула, удивленно и молча распахнув свои огромные глаза, что этот ее взгляд Галина запомнила на всю жизнь, — ребенок не ожидал от мамы подобной выходки… Но после развода психика Галины подломилась: она не только кричать — ругаться матерно начала, сначала изредка, неумело, а потом у нее тоже складно, как и у всех, стало получаться, не сразу правда, а по мере ожесточения к жизни. (А ведь прежде матерного слова и мысленно произнести не могла — ни потребности, ни умения не было, одно презрение к матерщине.) Ругалась не при детях, конечно, больше про себя (от чужой-то матерщины ее и по сей день тошнило). А потом и до наказания дочери скатилась — вредные они, ребятишки-то, бывают, упрямые — страсть, без ремешка иной раз не обойтись…

А Илька, забыв обиду, уже бежал защищать Аленку, прихватив с собой игрушечную лопатку. Замахнулся ею на мать — Галина едва успела перехватить. Вот всегда они так, — Галина усмехнулась: против матери сразу же блок выставляют, попробуй хоть одного из них обидь…

У Аленки она просить прощения не стала — к чему тогда и наказывала: уж больно та зла. Вечером, когда дочь уснула, погладила ее по волосам, по ручкам, всплакнула рядом от жалости.

Наутро, когда Галина собирала Ильку в садик, тот, как иногда бывало утром, если он плохо высыпался, заартачился: ему захотелось сегодня надеть именно любимую рубашку, которую он погладил, и только ее.

— Но ее же чинить надо, она прожжена, — стала урезонивать его Галина, — мама зачинит, завтра ее и оденешь.

Но Ильку уговорить всегда было трудно, а сейчас — совершенно невозможно.

— Хочу синюю, — упрямо твердил он и ни в какую не собирался одеваться. А время шло. Галина попробовала втолковать ему снова — и снова безрезультатно. Он сидел перед нею в трусиках и маечке и продолжал требовать свою любимую рубашку. Галина вновь начала свирепеть: "Нет, его когда-нибудь за упрямство надо проучить!"

По правде сказать, она уже пробовала проучить Ильку не раз. Но с первого же захода и поняла: пороть его бесполезно. Хоть запори — он все равно на своем настоит. Каждый раз она от него отступалась. Но сегодня решила быть твердой и стоять до конца — на уговоры времени не было, Илькины требования были абсурдны, и наконец, кто в доме хозяин — она или Илька?

Она сходила за ремнем и пригрозила им строптивому мальчишке. Илька сразу заплакал, но от своего отступать не собирался. Драть сына не хотелось. Пришлось Галине искусственно взвинтить себя, чтобы нанести первый удар по этому сжавшемуся полуголому комочку перед ней. Ударила — потом пошло легче, ожесточеннее, да и время подстегивало — они уже опаздывали и в сад, и на работу.

— Ты не пойдешь в дырявой рубашке в сад, не пойдешь, — методично приговаривала Галина, отвешивая удары ремнем один за другим. Все руки мальчонки, куда приходились удары, уже покраснели и местами припухли. Но он, трясясь всем телом, с красными от слез глазами, продолжал выкрикивать одно:

— Синюю, синюю, синюю!

Галина, понимая, что занятие это неблагодарное и бесполезное, не могла никак решиться: добавить бедному Илюшке еще или прекратить наконец экзекуцию. "Нет, надо его все-таки сломить, — решила она, — эдак он потом совсем от рук отобьется". И не мать она будет — а пустой звук, что ли? И она, снова ввергнув себя в свирепое расположение духа, размахнувшись, добавила еще пару ударов, покрепче. И опять безрезультатно.

— Мама, хватит ему уже, — робко попросила наблюдавшая со страхом со стороны Аленка.

Илька продолжал вопить и сопротивляться безжалостной матери, но силы были не равны. Наконец он догадался спрыгнуть с кровати и броситься наутек. Галина побежала за ним, опасаясь, что он забьется сейчас в какой-нибудь угол, откуда его будет невозможно вытащить. Но Илюшка побежал на кухню. Там, дрожа от слез и истерики, он схватил табуретку и, упрямо глядя на Галину помутневшими глазами, потащил ее в комнату. Галина, остановившись в изумлении, наблюдала за ним. Илька подтащил табуретку к шкафу и, забравшись на нее, сам достал наконец свою любимую синюю рубашку. Прижав ее к груди и затравленно глядя на мать, он снова уселся на кровати. От такого безмолвного, но красноречивого протеста у Галины опустились руки, и она сдалась, поняв всю бессмысленность своей затеи. Опять ее переупрямил этот маленький узурпатор — на этот раз, наверно, навсегда. Ну за что ей это наказание? Вот сейчас пойдет в сад в дырявой рубашке, зареванный, побитый… Стоило ли ей измываться так над ребенком, стоила ли овчинка выделки?

Галина снова злилась — уже на себя. Все еще понукая Ильку, она заставила его быстро одеться и потащила в сад. По дороге он продолжал упираться и делать все наперекор, ни за что не хотел заходить в группу… Опухшего от слез, Галина наконец сдала его на руки воспитателям, а сама побежала на работу, куда она так безнадежно опоздала.

Но работать, как оказалось, она не смогла. На нее в полной мере нахлынул весь ужас того, что она сделала с ребенком. Да провалилась бы эта сожженная кофтенка сквозь землю, да пусть бы хоть голым он пошел в детский сад — что бы изменилось от этого? Мир рухнул? Нет, она захотела, чтобы порядок восторжествовал! А как вот он там теперь себя чувствует?

Галине стало так жалко сына, что она уже места себе не находила. Чтобы как-то облегчить душу, она покаялась в своем постыдном поступке, пожаловалась на себя своим коллегам — теткам, которые с удовольствием ее выслушали, — но не помогло. Перед глазами все стоял вздрагивающий, зареванный, с припухшими мутными глазами, упрямый ее Илька. Нет, Галине просто необходимо, неотступно надо было быть сейчас рядом с ним — обхватить, обнять, прижать к себе его жесткое тельце, покаяться, увидеть, что он жив и здоров, и все так же любит свою маму… Высидеть в неведении девять часов и не видеть своего побитого, обиженного мальчика — это было выше ее сил.

К обеду она все-таки убежала с работы и, дрожа от нетерпения, боясь опоздать, понеслась, полетела в детский сад. Пришла она в "тихий час" — детей как раз укладывали спать. Воспитательница, вышедшая к растерянной Галине, поняла все сразу. Жалобный рассказ Галины нашел у нее понимание:

— Да, да, забирайте его, я вас понимаю, у всех такое бывает, они ведь такие упрямые в этом возрасте!

Заспанный Илька вышел к Галине в трусиках и маечке, исподлобья поглядывая на мать, — не простил еще, но все-таки чувствовалось, что был ей рад — понимал, что мать простила его и сама пришла повиниться.

Галина начала одевать сынишку и ужаснулась: ручки его были все синие — это проявились синяки от ударов ремнем. Галина виновато взглянула на воспитательницу. Но чувство вины перед сыном было сильнее чувства стыда за свою жестокость. Галина стала натягивать на сынишку брючки и ту самую злополучную кофтенку, оправдываясь перед ним и тут же ругая его за упрямство. Илька смотрел на нее молча, иногда улыбаясь, — казалось, он все понимает, и даже больше Галины. И по дороге домой она продолжала еще тихонько выговаривать сыну, в то же время крепко и с благодарностью сжимая его руку. Они были рядом, но облегчение к Галине все не приходило…

Дома Галина, раздев Ильку, спрятала красивую синюю кофточку в самый дальний угол шкафа, чтоб никогда она больше не напоминала им о ее ужасном поступке.