Жупикову она сумела понравиться, да ничего в этом странного и не было: девушка она была симпатичная, интересная, с разносторонними увлечениями; многие к тому времени за ней увивались (это, может, Жупикова и прельстило), но ведь нам не нужны те, кому нужны мы, и вот она сама нашла себе такой подарочек, сама ненавязчиво навела Леву на мысль о женитьбе, чистосердечно радовалась предстоящей свадьбе, хоть в душе кошки скребли: "А как же без любви? Вдруг не смогу без нее, сорвусь, возненавижу его, семью разрушу?" Развод ей казался немыслимым, и в то же время неизбежным, "если что"…

Но получилось все наоборот: неискушенная Галина сразу полюбила мужа — ведь они сейчас составляли одно целое, без него она и жизни уже не мыслила, каждую минуту тянулась к нему. А Лева-то еще не набегался, не нагулялся… Он как раз и оказался мальчиком, что называется, инфантильным, ярким, так сказать, представителем молодого поколения. Но здесь уже сказалось не мамино воспитание, а папино: он был человеком военным и Леву муштровал вплоть до женитьбы — без приказа Лева и шага ступить не мог, по одной половице ходил, был совершенно безынициативным; но потихоньку приучился шкодить, поэтому, вырвавшись из-под строгой родительской опеки (может, потому и женился), зажил так, как хотел: своенравно, без всяких объяснений перед женой — почуял свободу. Галина пыталась приноровиться к его брыкливому характеру, страдая от несерьезности и несуразности своего мужичка, но накинуть узду, держать его в ежовых рукавицах у Гали не было ни сил, ни умения: у самой было воспитание такое же, у самой был отец-самодур, сама она была безвольной, да и хотелось ей, чтобы все было честь по чести, чтоб инициатива во всем исходила от мужа, главы семьи.

А Лева взбрыкивал, как молодой жеребчик на весенней лужайке, резвился: только и слушал музыку, да не какую-нибудь, а "поп", развлекался и пил пиво с друзьями, дома вечерами не бывал — в общем, делал все, что запрещалось раньше родителями. Жена быстро надоела ему со своими требованиями и "занудством" (а Галине просто хотелось душевного тепла, которым и раньше ее никто не баловал), о ней он только к ночи и вспоминал; мужчиной и главой семьи ему становиться вовсе не хотелось. В отдельную комнату, которую Галя с трудом сняла, он жить не пошел: хозяйство ему вести не хотелось, легче было жить под опекой родителей, как привык, пусть и не своих. Не мог он совершать и менее героические поступки: однажды Галина попросила его купить билеты на теплоход, а он надулся и закапризничал: "Сама покупай", — как это делается, он не знал и не хотел себя утруждать. И так было во всем. Но зато в части развлечений он преуспел; особенно развернулся, когда Галя уже ждала ребенка и с брюхом "в свет" почти не выходила. Тогда он уже и с девочками начал свободно встречаться: ей докладывали, что видели его на танцах в парке, но Галя в это поверить не могла. Бывшее ее окружение — ухажеры и подружки — кто с жалостью, кто со злорадством наблюдали за неудачным брачным экспериментом, который она затеяла. Ее саму вскоре перестали узнавать: хохотушка, она больше не смеялась, взгляд был задумчивым и затравленным, она осунулась… Это была ее плата за право выбора, которое она оставила за собой…

Когда родилась дочка, Лева всплакнул от умиления, да тем дело и кончилось: к дочке он не подходил, обязанностей отца не знал да и знать не хотел, предоставляя жене со всем справляться; а сам, почуяв волю — Галина была прочно привязана к младенцу, — загулял еще круче. Нашел себе подругу, которая, как доносили Гале позже общие знакомые, любила, бывало, с матросиками развлекаться, — в общем, как раз такую, которой ему недоставало для изощренных любовных утех. Ничего не понимающую, разобиженную таким к ней отношением Галину он возненавидел, вскоре сам заявил ей о разводе… Они развелись. Уже через полгода Лева женился на своей умелой и страстной подруге "с ногами и фигурой", еще через полгода у них родился сын — все, для Галины он стал отрезанным ломтем; и жив был, да как будто умер… От Галины он словно отделался: никогда к ней не появлялся, дочку не навещал, да и было кому подражать: его родители внучку из памяти тоже напрочь выбросили, Аленка свою родню по отцу и не знала. А Галина ни простить предательства, ни забыть Жупикова не могла: в каждом встречном он ей мерещился, хоть уже и три года прошло. Видно, говорила в ней обида — и за себя, и за дочь; а за Аленку особенно — она-то ничем не была виновата, а для отца родного как будто и не существовала.

За эти три года, что Галина жила одна, без мужа, не было у нее ни одного более или менее серьезного ухажера — никто из ее знакомых, старых и новых, не испытывал потребности жениться на женщине с ребенком. Воздыхатели вроде Толика в счет не шли, а специально встреч с мужчинами она не искала: волочиться впустую считала последним делом. Работа — детский сад — кинотеатр — родители — вот весь круг ее общений, а тут вряд ли с кем-то познакомишься, да и на дороге мужчины просто так не валяются, а валяются — так надо еще посмотреть, стоит ли таких подбирать: хорошие-то все уже подобраны, по домам сидят да детей воспитывают.

Посватался к Галине однажды все-таки один решительный парень, но как представила она, что станет он отцом для ее Аленки, так и пропала у нее охота идти в ЗАГС, оформлять отношения. Уж чужой — так и есть чужой… Поневоле тут припомнишь, что браки на небесах совершаются. Поэтому Галина решила: есть отец у ее ребенка, был у нее муж, и, хоть она с ним теперь не живет, никого уж, видно, ей не сыскать — да и не надо. Хоть ребенку нужен отец — и, видит Бог, она делала попытки его найти, постоянно к этому стремилась, пусть и пассивно, — но чужой отцом не станет. И она оставила все попытки, поняв, что замуж больше не выйдет никогда, и смирилась с этим.

И вот — это, принесенное Толиком, известие. Видно, в Жупикове что-то всколыхнулось, стронулось — уже одно это тешило Галино самолюбие, и она готова была его простить. Не виделись они давно… Как она его примет, если Толик не пошутил, — она и сама не знала. А что он ей скажет? И с чего это он вдруг заплакал? Три-то года не плакал? "Интересно все это… Ладно, посмотрим", — решила для себя Галина.

Жупиков не заставил себя ждать. На другой же день, поздно вечером, когда Аленка уже спала, раздался звонок в дверь. Галя открыла. Вот оно, явление: на пороге стоит пьяненький, с виноватым взглядом из-под лба, Жупиков, сзади за него держится совсем пьяный Дима.

— Здравствуй… Димка вот тут, — показал Жупиков на невменяемого Диму.

У Галины сердце заходило ходуном, но она поморщилась:

— Входите.

Парочка проковыляла в комнату. Дима сразу рухнул на ковер и притворился мертвым. Жупиков опустился на табуретку, так же виновато и жалобно поглядывая на Галину. Потом, осмелев, освоился, стал вертеть головой, разглядывать тесную комнатку.

— Японский? — ткнул он в сторону магнитофона. — Давно у тебя?

— Старый, я его использую вместо стула, — ответила Галина.

Жупиков восхищенно прищелкнул языком:

— Аппаратурка, телевизор новый, — отметил он. — Нормально живешь. Чистота, смотрю, порядок. Раньше бы так было…

Галина хмыкнула. Чистоту она любила, но посвящать ей жизнь не собиралась.

Вдруг на раскладном кресле заворочалась Аленка, подняла голову:

— Мама… Я пописать хочу.

— Ну пойдем.

Аленка поднялась — маленькая, худенькая, в длинной рубашке до полу, прошла мимо Жупикова, недоуменно взглянув на него припухшими глазами. Жупиков забеспокоился, вжался в табуретку, голову втянул в плечи, как будто хотел спрятаться, стать невидимым для детского взгляда. Пьяные, виноватые глаза его наполнились слезами, физиономия сморщилась, как будто он собирался заплакать.

— Странно, — заметила Галина, проводив дочку. — Никогда она не просыпается ночью, а сегодня — как почувствовала…

Жупиков кивнул. Аленка, вернувшись, снова сонно прошла мимо дяди, залезла под одеяло и отвернулась к стенке. Вскоре она тихо засопела.