На другое утро, позавтракав, Людмила и Танюшка отправились на море, а по дороге зашли в церковь, где в то время была служба. Танюшке на месте не стоялось, и она все шмыгала между таких же зевак и верующих, которых в храме было немного. А Людмила благоговейно слушала службу и с любопытством разглядывала храм. Он был небогат, точнее, даже нищ — голые, покрашенные масляной краской стены, ни одной старинной иконы, ни одной раки с "мощью" — то ли он всегда был нищ, во что верилось с трудом, то ли из него все постепенно растащили и распродали сами же попы… Но сам храм выглядел празднично: огромный купол поддерживался восьмериком без единого столба, весь он был просторным и каким-то весенним — светлые, голубо-розовые тона красок, голубые и оранжевые ризы у священников, а хор… Он слышался откуда-то "с небес" — видимо с хоров — и звучал просто ангельски. Его можно было слушать бесконечно, можно было плакать, умиляться… Но Танюшка мешала Людмиле. Она суетилась, бегала, а потом и вовсе исчезла куда-то. Оказалось — уже вышагивает по улице в сторону моря. Пришлось Людмиле бежать за нею вслед.

На море они жарились недолго — к жаре надо было привыкать постепенно, да и Людмила вообще предпочитала сначала познакомиться с городом, погулять по его старинным улицам.

Они пообедали и потом пошли в мечеть: там оказался музей религии; потом пристроились в хвост какой-то экскурсии и пошли по улочкам старой Евпатории, слушая рассказ экскурсовода — неглубокий и путаный, но все же интересный. Евпатория оказалась городом заброшенных храмов, в ней уживалось когда-то огромное количество религий и верований: в старой части города стояли бывшая, ныне пустовавшая, синагога, заброшенная татарская кинаса, разрушенный монастырь дервишей, армяно-грегорианский храм, в котором сейчас был устроен спортзал; все было в упадке и еще ждало своего воскрешения и достойного применения, хотя вряд ли это кого интересовало в современной Евпатории: казалось, здесь люди давно забыли про существование Бога.

На пляже и в городе Людмила почти не слышала русской речи: это, действительно, был азиатский город. Здесь говорили по-татарски, узбекски, армянски, азербайджански, украински. Русскую речь — чистейшую, без акцента — Людмила услышала только от… чукчей. Даже в их небольшом дворике уживались армянская, азербайджанская семьи и две украинских — с Западной и Восточной Украины. Поначалу Людмиле показалось странным, что армяне и азербайджанцы приехали сюда отдыхать — разве у них на родине не так же тепло, разве нет моря? Но ей объяснили: идет война в Нагорном Карабахе. Где-то там, почуяв с некоторых пор самостоятельность и вседозволенность, азербайджанцы стали вырезать армян, а армяне — азербайджанцев… Люди, заботясь в первую очередь о детях, просто вывезли их подальше от опасности и дружно спрятались в одном украинском дворике… В воздухе начинал носиться душок национализма, которого на себе Людмила пока не ощущала, разве что вспоминалось странное поведение латышей в аэропорту…

Хозяин квартиры, еще не старый, молодящийся мужчина, — "дядя Миша", как он отрекомендовался, решил сменить гнев на милость и подружиться с Танюшкой. Это выразилось в том, что он стал заигрывать и сюсюкать с ней, — ему уже стали нравиться дети, которые так много платят за ночлег. Но Танюшка от рождения была недотрогой и вообще не очень-то охотно шла на сближение с незнакомыми людьми. Во всяком случае, в дяде Мише она не видела ничего привлекательного. Она увертывалась от рук игривого постороннего дяди и шуток его не принимала. Сделав несколько неудачных попыток "заговорить" с ней, хозяин окончательно рассердился: как это так, какая-то малявка — и не удостаивает его вниманием! Если вежливостью бабуси-эстонки и Людмилы было — не мешать, то уважение, в понятии южан и дяди Миши, — это разговор, общение. "Что за ребенок такой, — пенял он Людмиле, — на ласку не отвечает, все дети играются, а эта — как бука, старушка какая-то, а не ребенок!" — дядя был недоволен, что его усилия пропали даром.

"Ну как ему объяснить, — недоумевала Людмила, наблюдавшая за его попытками, — что ребенок — это не котенок, что у этого ребенка обостренное чувство собственного достоинства, он с ним родился, он человек и помнит об этом, в отличие от дяди?"

— Вы с ней поосторожней, — хмуро пояснила Людмила, — она привыкает с трудом, но уж если привыкнет, то не надо будет ее отталкивать, когда она надоест, а то вы обидите ее. "Это ведь не мячик — поиграл и забросил в угол. Она живая, она такой же человек, как и все…"

— А-а, — кажется, понял кое-что дядя. Но своих попыток "подружиться" с Танюшкой не оставил — наверно, ему было просто скучно: он целыми днями болтался дома, как будто нигде не работал. Развлечений он искал и на стороне: вечером Людмила нечаянно подслушала, как хозяйка устраивала мужу сцену ревности: "Что ты делал за городом? — Ездил за запчастями. — Ты смотри у меня, я эту рыжую твою растреплю, если еще раз про нее услышу. — Да шо ты такое говоришь?" — безнадежно отбрехивался муж.

"И тут не все в порядке, — вздохнула Людмила. — Бегает мужичок-то по бабам… Да и то: он еще "мужчина справный", даром что седой, а она уже не девочка — нос картошкой, глазки маленькие, рожа красная, брюхо отвисло… От такой только и бегать."

Соседями по террасе у Людмилы оказалась пара молодых "хохлов" из Днепропетровска — Лена и Вова. Ей было лет двадцать, а мужу — года на три больше. По утрам они очень долго спали, потом степенно и чинно прогуливались вдвоем до пляжа, а вечерами она пилила его за каждую мелочь и глупо капризничала — Людмила слышала это через тонкую перегородку.

Познакомившись, однажды они все вместе отправились на пляж и расположились на бетонных плитах рядом. Вова разделся и, поигрывая мускулами, явно пытаясь обратить на себя внимание, стал заходить в воду. Жена, как оказалось, плавать не умела. Зайдя в воду по пояс, она повизжала там и вернулась назад. То же самое, по ее мнению, должен был сделать и ее молодой муж. Но он почему-то не вышел из воды, а поплыл вслед за Людмилой, которая плавала неплохо, и так они, совершенно безответственно, вдвоем несколько удалились от берега и стали любоваться из воды великолепной панорамой города. И вдруг до Людмилы донесся Танюшкин плач. Она поспешила назад к берегу и застала там такую картину: Танюшка вырывается из рук Лены, а та упорно тащит ее из воды.

— Лена, отпусти ее! — закричала из воды Людмила. Она знала, что Танюшка совершенно не выносит какого-либо насилия над собой, и сама так с ней никогда не обращалась. — Отпусти, пусть она идет, куда хочет!

Но Лена, не отвечая ей, с какой-то злой радостью и упорством продолжала тащить визжащую, упирающуюся Танюшку и выпустила ее только тогда, когда подбежала Людмила.

— Она ходит по скользким камням, может упасть, — спокойно пояснила Людмиле заботливая тетя.

А Танюшка, получив свободу, с ревом понеслась куда глаза глядят и быстро исчезла из вида на многолюдной, набережной. Людмила кинулась было за ней, но поранила ногу стеклом и вернулась надеть туфли.

— Бешеный какой-то ребенок, выпороть бы ее, — пожала плечами Лена.

"Да, ты бы это сделала с наслаждением", — угрюмо подумала Людмила и, надев туфли, побежала разыскивать Танюшку. "За что она ее так? Грубо, зло…" — недоумевала и беспокоилась она, ища Танюшку среди разношерстной толпы. И вдруг ее осенило: "А, так вот оно что… ревность свою на ребенке решила выместить! А я-то голову ломаю… Тьфу, примитивное создание! И ведь тоже — мать!"

Танюшку Людмила нашла с трудом — та улетела, не разбирая дороги, словно пуля из ствола. А с молодой четой Людмила больше никуда не ходила — для безопасности. Тем более что вскоре они собрались уезжать из Евпатории. Перед отъездом хозяева свозили их на своей машине "на лиман" — это, видимо, считалось у них особым расположением к отдыхающим. Ну и чета не осталась в долгу: Вова пообещал, что "папа непременно достанет запчасти для машины и сам сюда привезет". Вскоре они отбыли, а рассыпавшиеся в любезностях хозяева проводили их, почти как родных, и остались ждать приезда "папы", который, видимо, был им хорошо знаком.