Галя бросилась вперед, увлекая воинов. Она упала, сраженная пулей наповал, но фашистская цепь дрогнула, стала распадаться, попятилась назад. Гвардейцы ударили в штыки, загремело русское победное «ура»…

Так наша подруга, простая девушка из Рязани, совершила свой бессмертный подвиг.

Навеки вписано ее имя в геройский ряд.

К исходу вторых суток стал давать знать о себе голод: бойцы уничтожили НЗ. Люди обрадовались, когда на позиции прикатил с дымящейся походной кухней дядя Вася. На железном котле сияли вмятины, почерневший полушубок повара был иссечен осколками.

Отведя лошадь в заросли за штабной землянкой, дядя Вася взялся за черпак. Слух о прибытии кухни облетел округу, отовсюду потянулись бойцы с котелками и старшины с термосами. Нам дядя Вася налил горячий кулеш первым, стараясь достать черпаком со дна самую гущу.

Кто-то пристроился с котелком у походной кухни и ел нахваливая:

— Вот кулеш так кулеш — с ложкой съешь!

Густой, наваристый суп пьянил не хуже вина.

Неожиданно близкий разрыв тяжелого снаряда потряс землю, с бревен наката посыпалась труха. Снаружи донесся стон, я бросилась из землянки.

У разбитой кухни лежит дядя Вася, наш дорогой повар. Осколок снаряда попал в бедро, кровь так и хлещет. Пытаюсь перевязать рану, в дело пошел не только мой, но и Зойкин индивидуальный пакет, а кровь не остановить. Надо бы наложить жгут, а где его взять? Дядя Вася еле слышно просит:

— Пить… пить…

Я знала, что при большой потере крови нельзя давать воду. Раненый смотрит на меня, слезы в глазах.

— Доченька, а я… я ничего для вас… не жалел.

— Сейчас, дядя Вася! Сейчас принесу!

А сама кинулась искать сани…

До сих пор жалею, что не выполнила его просьбу. Если б я знала, что она была последней. Дядя Вася умер в медсанбате.

Поток раненых не прекращался, санитары и медсестры сбились с ног. Снайперы пришли им на помощь. Вдвоем с Зоей волочим на плащ-палатке тяжелораненых, подруга действует одной рукою: у нее все еще болит простреленный палец. Навстречу нам спешат Клава с Ниной, с трудом втаскиваем неподатливое тело в узкую дверь землянки. Мы с Зоей, не теряя времени, бежим за следующим бойцом.

Быстро заполняются нары, новых раненых кладут прямо на пол. Они не ропщут: в землянке тепло, да и безопасней. В воздухе рвется шрапнель, осколки свистят над головой. Те, кто может двигаться, бредут в тыл.

Снег вокруг все темнел и темнел. Когда мы выбрали самый чистый и растопили на печке — пить не смогли: вода была бурой от крови.

Нас уже признали за медсестер, то тут, то там слышится: «Сестрица, помоги!» Но как помочь, если у человека вместо лица — кровавая маска, если осколком перебит позвоночник…

Как я намучилась, ворочая на снегу рослого, тяжелого связиста, чтобы остановить кровь, бегущую из рваной раны на боку. А когда вернулась с подмогой, он был уже мертв. Сняла с окровавленной гимнастерки медаль «За отвагу», вынула из кармана документы: после боя надо отдать комиссару.

Веду очередного раненого к землянке, а там шум, крик. Незнакомый лейтенант орет на Зою, размахивая пистолетом. Я подскочила, отвела его руку.

— Что вам надо от нее, лейтенант?

— Раненый у меня… Майор наш… А сестра не хочет сказать, где санитарная палатка…

— А если я не сестра? Если я не знаю, где медпункт? — почти плачет Зоя.

Пока мы занимались ранеными, санитарная палатка, стоявшая в лесу за штабной землянкой, успела сняться. Зоя, не зная этого, направила туда лейтенанта. Тот бросился в лес — никакого медпункта. Он и вскипел, решив, что девчонка смеется над ним.

— Где ваш раненый? — спросила я как можно спокойнее.

Бегом кинулись к лесной дороге. На куче хвороста полулежит тяжелораненый майор, командир саперного батальона. Перевязала, как умела, ему грудь и руку, говорю лейтенанту:

— Немедленно везите в медсанбат!

На обратном пути наткнулась на ползущего по снегу санинструктора. Пожилой солдат, он всегда шел следом за воинами, выносил раненых из самой гущи схватки.

— Доченьки, если попадете в беду — вытащу из любого огня, — не раз говорил он нам, — а если меня ранят — не оставьте отца в беде!

Присев на снегу, стала бинтовать его перебитые осколками ноги. Санитар кривится от боли, а еще наказывает:

— Туже, дочка, туже бинтуй!

Надрываясь, тащу его к повозке, на которую уже положили перевязанного мною майора. Не успела дотащить — повозка тронулась.

Хватаю лошадь под уздцы, прошу, умоляю ездового забрать раненого санитара. А он недоволен задержкой, ругается:

— Куда лезешь, сестра?.. Дай своего раньше вывезти…

Ах, вот как? Я хотя и не санитарка, а перевязываю всех, кто нуждается в помощи, не спрашиваю, кто из какой части. Гнев переполнял меня, неумело выругалась. К счастью, вернулся лейтенант, набросился на ездового:

— Очумел, что ли? Это ж та девушка, что перевязала нашего майора!

К вечеру бой затих, прекратился поток раненых. В землянке — на нарах, в проходе, под нарами — раненые воины. Мы, четыре девушки, жмемся в уголке, греем друг друга своим теплом. Вошел лейтенант, с трудом ставя ноги между лежащими, пробрался к столику.

Вскоре связной принес ему котелок с горячим супом, достал из-за пазухи полбуханки хлеба, колбасу. Лейтенант пригласил нас разделить с ним скромную трапезу.

Немного подзакусив, мы повеселели. И совсем легко стало на сердце, когда последних наших раненых отправили в санбат. Санитар, приезжавший за ними, оставил полную сумку бинтов. Он передал благодарность лейтенанта Свинцова девушкам-снайперам за умелую первичную обработку ран.

Да, пригодилась нам медицинская выучка в этой залитой кровью низине под деревней Демешкино, «Долине смерти», как, не сговариваясь, окрестили ее солдаты.

В Демешкине продолжалась неравная схватка. Гвардейцы, отрезанные от своих, не только отбивали контратаки врага, но время от времени делали героические попытки улучшить позиции. Выравнивая левый фланг, бойцы продвинулись вперед, захватили немецкий провиантский склад с горой рождественских посылок, так и не дошедших до своих адресатов. Еды теперь было вдоволь, хуже обстояло с водой.

Окопы перерезали деревню пополам: наши удерживали первую линию захваченных траншей; во второй, метрах в 30–40, засели гитлеровцы. Единственный колодец находился посреди деревни, к нему можно было подобраться лишь ночью. Немцы, которых в Демешкине было больше, чем наших, попробовали сделать вылазку к колодцу днем, но, оставив у сруба нескольких убитых, прекратили бесполезные попытки. Зато ночью у колодца не раз вспыхивала перестрелка водоносов.

Все меньше бойцов оставалось в строю. В роте капитана Голдобина не более двух десятков активных штыков, патроны на исходе. Командир решился на отчаянную вылазку. Стреляя из пистолета, он повел остатки роты в штыковую атаку, первым достиг бруствера вражеского окопа и был сражен пулей. Голдобинские бойцы овладели второй линией траншей. Противник оставил Демешкино.

Не опасаясь теперь попасть в своих, немцы обрушили на деревню шквал минометного и артиллерийского огня. Едва разрывы стихли, по бугру, ведущему к Демешкину от шоссе, стали подниматься фашистские цепи. Офицеры впереди, за ними густые ряды автоматчиков.

Все, кто мог держать оружие, здоровые и раненые, отражали новый натиск врага. Гитлеровские цепи редели от пулеметного огня, бойцы пустили в ход трофейные гранаты; нераспечатанные ящики их были захвачены в немецких траншеях. Снова гвардейцы удержали завоеванный рубеж.

Тяжелые танки немцев действовали на правом фланге, отражая атаки «тридцатьчетверок». Противник вынужден был бросить свой резерв в Демешкино. Стальные громадины двинулись на горстку храбрецов, истекавших кровью.

В командирской землянке, под которую приспособили погреб на краю деревни, оставались четверо: майор Булавин, капитан Сурков и два немолодых солдата — связист и ординарец комиссара. В соседней землянке находились пять тяжело раненных бойцов. Отправив с ночи за подмогой писаря Колю Кряжевских, майор вызывал по рации артиллерию.