Во время уличных боев батальон потерь не понес. Лишь комбат Рыбин, первым спрыгнувший с головного танка, был ранен в шею немецким регулировщиком. Это был последний выстрел фашиста.

А танки мчались дальше, на железнодорожную станцию, где стояли под парами два эшелона. Полторы тысячи жителей, загнанных в теплушки для отправки в неметчину, были освобождены.

Враг опомнился километрах в 10–12 от города. Гитлеровцы начали методический обстрел Невеля из дальнобойных орудий. Уцелевшие после нашего наступления дома были разбиты и сожжены.

Много лет спустя, в двадцатую годовщину со дня освобождения Невеля, я прочитала в газетной статье слова из старой сводки гитлеровского верховного командования: «Все бои на Восточном фронте отступают на задний план по сравнению с тяжелым сражением в районе Невеля». Враг считал Невель «воротами в Прибалтику», шел в непрерывные контратаки, пытаясь вернуть «ключи» от этих ворот. Важную битву выиграли тогда наши боевые товарищи!

Дивизия заняла оборону северо-западнее Невеля. Впереди гряда холмов, то совершенно лысых, то поросших чахлым кустарником. Штабные землянки отрыты на обратных скатах высот. Полковые батареи стоят в лесочке, по обе стороны шоссе, ведущего на Полоцк.

Гвардейцы узнавали нас, окликали по именам.

— Зоя, никак ты?.. Глянь-ка, и Люба здесь и Клава!

— Щось ты, землячка, раздобрела на казенных харчах?

— Вы теперь тоже невельские, девушки, поздравляем!

Повидав своими глазами в освобожденных от врага городах «немецких овчарок», как народная молва окрестила женщин, путавшихся с оккупантами, бойцы с еще большей нежностью относились к нам, своим боевым подругам. Вместе мы тянули нелегкую солдатскую лямку, рядом сражались и гибли!

Капитан Булавин, принявший командование батальоном, казалось, постарел от свалившихся на него забот и усталости, еще больше сутулился. Только глаза его лучились от радости при виде нас.

— Вернулись наши красавицы, будто солнышко на небе взошло.

Зоя Бычкова оказалась рядом, Булавин погладил девушку по голове. Зоя задержала его руку, незаметно прижалась к ней щекой. Весь день она ходила счастливая от скупой ласки замполита.

Все мы волновались о здоровье комбата, но Булавин успокоил: Рыбин ранен легко, пишет, что уже ворочает шеей. Не такой он человек, чтобы долго залеживаться в госпитале, скоро вернется в строй.

Первый день «охоты» оказался удачным. Гитлеровцы, не успев окопаться после неожиданного, поспешного отступления, вначале появлялись открыто. Из своего окопчика на опушке я подкараулила двух фашистских солдат, вышедших из дальнего леска с бревном на плечах. Взяла на мушку переднего — гитлеровец свалился, бревно придавило его. Второй присел от неожиданности, видно, не понял сразу, что случилось с его напарником. Пришлось и ему познакомиться с тем, как жалят снайперские «осы». Эти двое уже никогда не будут строить оборонительные объекты на чужой территории!

Не прошло и недели со дня нашего прибытия на передовую, как в снайперскую землянку, согнувшись в три погибели, протиснулся гигант в замызганном полушубке; дверь была и низка и узковата для него. Из-под каски щурятся веселые глаза, гудит знакомый бас:

— Добрый вечер, царь-девицы! Как живете-можете?

Гостям мы всегда рады, а Ставский — не совсем обычный гость на передовой.

— У нас все в порядке, Владимир Петрович, как вы? Надолго к нам?

— А я теперь пожизненно приписан к вашей армии, девушки, где вы, там и я, — шутит Ставский. — Местечко найдется? Поближе к камельку.

Писателю освободили земляную лавку возле печки. Лицо у него утомленное, немножко отекшее, под глазами мешки. Находясь в наступавшем полку, Ставский шагал вместе с бойцами в полной боевой выкладке, с автоматом на плече и гранатами за поясом. Атакующие обошли противника лесным болотом, пушки застревали в топких местах. Военный корреспондент, впрягаясь наравне с другими в постромки, помогал артиллеристам вытаскивать орудия.

До поздней ночи он расспрашивал нас обо всем, что произошло в роте за последнее время, записывал что-то в свою клеенчатую тетрадь.

— Э, да у вас, дочки, глаза слипаются, — вдруг спохватился он. — А завтра небось до света вставать? Чего ж меня не гоните?

Мы понимаем, что пора спать, но не хочется прерывать интересную беседу.

— Ладно, не последний раз видимся, — сказал Ставский на прощанье и надел каску. — Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!

Не знали, не ведали мы, что это наша последняя встреча…

Северный ветер разогнал низко нависшие тучи, то и дело проливавшиеся дождем. По ночам землю сковывала ледяная корка. Осенняя непогода надоела, мы обрадовались морозам, ударившим до времени. Значит, смогут действовать авиация и танки, значит, скоро наступать.

По утрам умываемся ледяной водой. Зоя Бычкова, разбив тонкую прозрачную корочку, кидается льдышками, норовит незаметно опустить кусочек холода за ворот подруге. Смехом, визгом, веселой суматохой начинается день.

Зимнего обмундирования еще не привезли, но это никого не пугает. Шинель Саши Шляховой всегда распахнута, пилотка едва держится на густых волосах, лицо такое румяное, что, кажется, подойди ближе — пахнет жаром, как от печки.

— Саша, опять вся раздетая? — сердится Прядко.

— А если у меня кровь горячая? — смеется Саша.

— Ты же командир, по тебе другие равняются.

Продолжая ворчать, она застегивает пуговицы Сашиной шинельки, укутывает шею подруги белым шерстяным шарфом. У Прядко и Шляховой шарфы одинаковые. Один теплый платок, разорванный по длине, пошел на них. Связанный материнскими руками, он был единственной Сашиной памяткой о доме. Остальные вещи она, как и все мы, раздала жителям разоренных, разграбленных врагом мест, мимо которых проезжал по дороге на фронт наш воинский эшелон.

Я оставила себе на память белый рушник, вышитый мамой. И если на привале, во время похода или в землянке выдавалась минута отдыха, доставала из вещмешка расшитое узорами полотенце. Прижмусь лицом к прохладной льняной ткани, словно утираюсь, целую тайком. Потом сложу, чтобы не мялось, и в мешок, на самое дно. Смешно теперь сознаваться, но рушник казался мне тогда материнским спасительным талисманом…

В начале ноября выдали ватники, теплые брюки, валенки, шапки-ушанки. Сразу все заметно пополнели, самые маленькие выглядели кубышками, столько на нас было понадето. Зато лежишь на снегу в засаде и не чувствуешь холода.

Никто не знал, сколько еще сидеть в обороне. Подходил октябрьский праздник, страна готовилась встретить его новыми победами. Чем будет рапортовать народу наш Прибалтийский фронт, славная Третья ударная армия, родная гвардейская дивизия?

Поздней зимней ночью в дверь девичьей землянки кто-то постучал. Вошли озабоченный замполит Булавин, все еще заменявший раненого комбата, и комсорг батальона Геннадий Егоров, молодой лейтенант, недавно прибывший в нашу часть.

— Девушки, готовьтесь к ночному маршу! Через два часа батальон поднимается по боевой тревоге.

Вопросов к Булавину нет, все понимают — наступление.

Командиры ушли к солдатам в окопы, мы начали сборы. Первой вышла из землянки наша старшая, Саша Шляхова — подтянутая, в полном боевом снаряжении. А у заспанной Зои Бычковой не ладится с портянками: сунет ногу в валенок — портянка в комок.

— Э, нет, Зоя, так не пойдет. На марше натрешь пятку. А ну, давай-ка сюда ногу, живо!

Клавдия Прядко, пригнувшись, стягивает с Зоиной ноги валенок, ровно и туго, словно бинтуя, перематывает портянку. Бывало, выслушав замечание Прядко, Зоя жаловалась: «И чего она ко мне придирается? Старуха-ворчуха!» Сейчас Бычкова, постукав ногой в валенке по полу, благодарит старшую подругу. А той не до любезностей, она уже показывает кому-то, как лучше подвязать котелок, чтобы не гремел на марше.

В полной темноте шагаем по проселку. Дорога разбита, комья земли превратились в ледяные торосы, по ним больно ступать. Заснеженная тропка, на которую сворачивает колонна, втягиваясь в лес, кажется мягким ковром. Где-то далеко бухнула, точно спросонья, пушка, залопотал и смолк пулемет.