Наши снаряды рвутся сильнее немецких и осколков дают больше — не дай бог, как говорится, испытать их действие на себе! Нескольких минометчиков изранило осколками. Лейтенанта Седина, бросившегося к связистам, чтобы перенести огонь батарей, так изрешетило, что его трудно было узнать. Лишь по большим стоптанным валенкам да по окровавленному комсомольскому билету в кармане гимнастерки товарищи опознали Колю.

Майор Булавин сообщил о гибели молодого командира в колхоз «Ударник» Мостовского района Краснодарского края: оттуда ушел в армию бывший колхозный механизатор комсомолец Николай Седин. Комиссар попросил меня написать родным Коли, ведь я была одной из последних, кто видел его в бою.

И раньше мне приходилось писать семьям воинов по поручению замполита. Я старалась найти такие слова, чтобы они смягчили боль утраты, если и не могли исцелить ее. Кажется, иногда это у меня получалось.

На отдыхе в запасном полку, где нас обычно ждала скопившаяся почта, я получала, пожалуй, наибольшее количество писем. Однажды мне вручили сразу… восемьдесят посланий со всех концов страны, где жили мои адресаты. Подруги давно окрестили меня писарем. Уйдут вечером в клубную землянку, танцуют или смотрят кино, а я в тиши скриплю себе пером. Сказать по правде, мне нравилось это занятие, я с удовольствием отдавала ему короткие часы отдыха.

А вот родным Суркова так и не смогла написать, что-то удерживало мою руку. Боялась позволить себе в письме что-нибудь лишнее, не сдержать своих чувств. Кто я для них? Никто. А для меня он был не только геройски погибшим командиром…

Между прочим, я подговорила подруг проведать печально памятную «Долину смерти». 153-й армейский запасной полк, куда после зимних боев мы попали на отдых, стоял в лесу, всего в двух километрах от Демешкина.

Деревни больше не было — ни домов, ни сараев, ни даже печных труб, этих грустных памятников войны. Снежный саван не мог до конца укрыть выжженные квадраты на месте изб, какие-то треснувшие чугуны, железные кровати со скрючившимися от огня спинками, колесо от брички или орудийный ствол, целящийся в небо. Смертную тоску наводила эта картина.

На огородах кое-где уцелели земляные погреба, еще недавно служившие блиндажами. Я разыскала землянку с осевшим бревенчатым потолком и маленьким окошком-лазом. Здесь капитан Сурков, идя на верную смерть, простился с комиссаром, со мною… Трудно было представить, как довольно крупный майор Булавин с солдатом-связистом пробрались сквозь эту щель на волю. Даже мне, девчонке, трудно было бы в нее протиснуться.

Жители еще не вернулись, мы были удивлены, встретив на пепелище древнего старика, волочившего какую-то жердь. Оказалось, он просидел все время, пока шли бои, в полузасыпанном взрывом погребе. Голос у старика дрожал, из глаз текли слезы, когда он рассказывал, как фашисты добивали тяжелораненых советских солдат и офицеров, а тех, кто мог еще передвигаться самостоятельно, угнали в плен. Гитлеровский офицер приказал своим солдатам зарыть тело окровавленного, в боевых орденах советского командира. Даже враг отдал дань невольного уважения его мужеству.

Кто был офицер в орденах? И у Александра Голдобина были награды, но товарищи успели снять их, когда он погиб. Наверное, это Сурков. Не иначе как он.

Я просила старика показать место, где погребен герой, но он не смог найти его. Каждый сугроб походил на могильный холмик, а могилы, запорошенные снегом, казались сугробами. Да и что дало бы это? Мертвого не воскресишь!

Вот почему я ничего не написала на родину гвардии капитана Суркова, в город Богородицк Тульской области. Быть может, до кого-нибудь из его родных хоть сейчас дойдут эти запоздалые строки. Пусть знают, что их земляк и родич живет в благодарной памяти своих однополчан.

Не однажды на привале, во время передышек между боями замполит Булавин и наш комсорг Саша Шляхова, недавно ставшая членом партии, заводили со мною разговор о вступлении в партию. Разговоры эти и радовали и смущали. Ну что, что особенного я сделала, чтобы быть коммунисткой? Такою, как Булавин, как мой дядя, отдавший жизнь за Родину, за партию, как лучшие люди, которых я встречала на своем жизненном пути.

Конечно, я сражаюсь на переднем крае; ближе снайпера никого перед противником нет. И боевой счет у меня приличный, за полсотню перевалил. Но разве это все? Никаких выдающихся подвигов не совершала, даже крови не пролила за Отчизну, как другие, как та же Шляхова. В душе я все еще чувствовала себя девчонкой, недавней школьницей.

О вступлении в партию говорили не только со мною. Как-то на отдыхе — мы находились в запасном полку — ко мне подсела напарница.

— Ну как, Люба, надумала подавать?

— А ты? — ответила я вопросом.

— Я, кажется, решилась. Что мы, хуже других?

— Так ведь никто из наших девчат еще не в партии.

— А если они так же, как ты, рассуждают? «Подаст Люба заявление — и мы подадим». В одно время в снайперскую школу пришли, рядом воюем, значит и в партию вместе.

Я молчу, а про себя удивляюсь: глянь-ка, уже и моя тихоня Клава заговорила о партии! Что же я, самая несознательная?!

Услышав наш разговор, подсела Аля Фомичева.

— Ну что: слушали-постановили?

— А что ты, Аля, решила?

— Как все, так и я! Чем мы хуже снайперов второго взвода? А они, я точно знаю, уже подали заявления.

Коммунист — слово-то какое обязывающее! Наверное, я что-то очень важное еще недопоняла до конца, если возникают сомнения. А может, дело в том, что и Аля и Клава постарше меня. Что ж, время есть, подумать можно…

— Э, нет, Люба, так не пойдет! — решительно возразила Клава. — Это что же получится? К примеру, я кандидат партии, а ты, моя напарница, беспартийная?

— По-твоему, я из-за этого хуже стрелять буду?

И тут моя подружка сказала те единственно нужные слова, которые окончательно убедили меня:

— Не хуже, Люба. Но если ты будешь коммунисткой, ты еще лучше, еще злее воевать станешь. Сама знаешь, гитлеровцам особенно ненавистны коммунисты, они всех партийных хотели бы перебить. А мы не дадимся, мы сами раньше в них пошлем пулю — вот как я понимаю свой главный партийный долг.

Тут же мы втроем написали заявления — одинаковые, короткие. Какая у нас биография? Средняя школа, снайперские курсы да неполный год военного университета. Правда, год, стоящий многих лет мирной жизни.

Нина Обуховская и Полина Крестьянникова, узнав о нашем решении, присоединили и свои заявления. Еще раз коллективно, вслух перечитали устав, устроили друг другу небольшой экзамен по истории партии. Вроде бы на любой вопрос можем ответить.

Пятое марта 1944 года запомнилось мне на всю жизнь. На лесной поляне, где в проталинах желтела прошлогодняя травка, состоялось открытое партийное собрание батальона. Кто стоял, кто сидел на пеньке или на куче хвороста. Секретарь вел протокол, положив лист бумаги на раскрытый планшет.

Кроме нас, девушек-снайперов, подали заявления несколько бойцов и командиров. Те, кто постарше, подробно рассказывали свою довоенную биографию, отвечали на вопросы. Нам вопросов задали мало. Спрашивали о месте коммуниста в бою, о том, как мы понимаем свой воинский долг, что должны делать для победы. Но разве первые наши поручители, коммунисты Булавин и Рыбин, не знали каждую из девушек, не видели в бою?

Меня спросили: где я буду хранить свой партийный билет?

— У сердца! — сказала я.

Как ни краток был мой ответ, он понравился собранию. Коммунисты дружно подняли руки, голосуя за прием в кандидаты партии. Между прочим, и я и другие девушки именно так хранили свои партийные билеты: пришили внутренний карман к гимнастерке, как раз напротив сердца, а для верности прихватили кармашек суровой ниткой.

Через день нас вызвали в армейский политотдел, сфотографировали для партийных документов. Кандидатские карточки вручал начальник политотдела Третьей ударной армии полковник Лисицын. Пожимая нам руки, он от души поздравил со вступлением в великую партию коммунистов.