Я замечала, что после тяжелых боев и потерь воины еще бережнее, нежнее относились к девушкам, старались развлечь нас, порадовать чем-нибудь. Частым нашим гостем был командир артиллерийского дивизиона капитан Борис Шор: на новом месте его землянка оказалась всего в двухстах метрах от снайперской. Командиры стрелковых рот завидовали Шору; им, всегда занятым, с трудом удавалось выкроить минутку даже вечером. Другое дело артиллеристы, хозяева своего времени. Шор приходил к нам первым, а уходил тогда, когда девушкам пора было укладываться на ночь.

Но хотя ротные командиры в чем-то и завидовали Шору, они безгранично уважали его как большого мастера нелегкого артиллерийского ремесла. Каждый добивался, чтобы в бою его роту поддерживал дивизион Шора. Любой боец мог определить шоровские пушки «по голосу». Классные артиллеристы у Шора, подлинные боги войны! Нередко капитан на передовой сам корректировал огонь, снаряды его батарей ложились точно.

Борис читал нам стихи любимого Тараса Шевченко, а если собирались певцы-украинцы, негромко вторил им. А может, и другое влекло его — ведь симпатичных девушек среди снайперов немало, иные были просто красавицы. Война войной, а молодость бывает лишь однажды!

Интеллигентный, всегда подтянутый молодой офицер нравился многим. Капитан был отличным наездником, залюбуешься, когда Шор ветром проносится мимо. И скакун под стать седоку — горячий, с нервно подрагивающими ноздрями, бабки обмотаны белой холстинкой. Спрыгнет капитан наземь, пустит коня в лесок — он его не привязывал, подзывал свистом — и к нашему шалашу.

— Ну, что ваш дядя Вася сообразил сегодня на ужин? — спрашивает Шор, видя, что мы склонились над котелками. — Щи да каша — пища наша? Эх, угощу я вас, девушки, как-нибудь бульбой по-артиллерийски. Или битками гвардейскими с гречневой кашей — пальчики оближете… Повар у меня — артист!

Своего дядю Васю мы никому в обиду не давали, на питание никто не жаловался. Вкусно и сытно ели. Пусть дядя Вася не артист, зато человек хороший. Пожилой уже, дети взрослые — дочери семнадцать, сыну пятнадцать. Нет-нет, вынет из кармашка фотокарточки, похвалится: моя копия! Здоровые, рослые, в отца.

А нередко взгрустнет, опечалится за нас.

— Девичье ли это дело — воевать? Жаль мне вас, доченьки! Всем нелегко, а вам и того труднее. А ну-ка, попробуйте, что я тут для вас приготовил.

И угостит жаренной в сале колбасой, домашними оладушками, на худой конец — разогретыми консервами.

— Ешьте, вспоминайте дядю Васю! Только начхозу не выдавайте: скажет, продукт сверх нормы трачу.

…Как-то на отдыхе в батальоне ждали артистов. Не наших армейских, а настоящих, из столицы. Своих мы тоже ценили, хотя чудно было смотреть, как молодые, бравые ребята в военной форме бьют чечетку перед девушками. В разведку бы их!

На лесной поляне сдвинули два грузовика с опущенными бортами — вот и сцена. Собрались свободные бойцы, пришел народ из соседних батальонов, а артистов все нет да нет. Комиссар начал беспокоиться, не случилось ли что.

Встречать артистов послали ротного писаря Колю Кряжевских. Маленький, чернявый, юркий вьюн, Коля казался моложе своих девятнадцати лет. «Писарек», как его звали в роте, везде поспевал. «Мы вятские — ребята хваткие, семеро одного не боимся!» — любил приговаривать он. Не может быть, чтобы наш «хват» промашку дал.

И вот с интервалом метров в 20–30 появляются один за другим артисты. У кого скрипка в футляре, у кого аккордеон. Заметно волнуются. А Коля только загадочно улыбается.

Концерт удался на славу, давно мы такого не видывали. Холодно было, а певица вышла на эстраду в тонком вечернем платье, расшитом блестками, в золоченых туфельках. Ведущий программу уговаривал ее выступать в том, в чем она приехала, — в ватнике и брюках, но артистка наотрез отказалась.

— Пусть все будет, как прежде.

«С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист…» — пела она. Эту задушевную песню я услышала здесь впервые, и сразу вспомнилось: леса по берегам родной Камы в золотом осеннем убранстве! Тенистый парк перед Пермской оперой, где я любила прохаживаться вечерами! И мама, милая моя старушка, которая ждет не дождется меня!.. Не только я — все сидели, как завороженные, у гвардейцев, прошедших огни и воды, на глазах блестели слезы.

Коля Кряжевских должен был проводить артистов в обратный путь, к оставленной на опушке леса машине.

— Простите, нам снова придется ползти? — беспокойно спросил пожилой скрипач, закрывая футляр.

Коля смутился; вопрос слышали все, включая Булавина.

— Теперь можно идти спокойно, в рост, — ответил горе-провожатый после общей неловкой паузы. — Немцы спать полегли.

Оказывается, по дороге в батальон Коля заявил артистам, что местность просматривается врагом. Шоссе-де надо пересечь быстрой перебежкой, а по полю и вовсе ползти, иначе немец может засечь. И вот наши уважаемые гости, среди которых были совсем не молодые люди, бежали сломя голову через шоссе, по-пластунски ползли полем. Особенно досталось тем, у кого были музыкальные инструменты.

Булавин ничего не сказал при артистах, только крякнул от досады. И выделил другого провожатого, наказав вести обратно «безопасной» дорогой.

Коле здорово досталось от майора. А глупый «писарек» ходил довольный: вернутся люди в Москву — будет чем вспомнить концерт на передовой.

Не раз и не два мы обсуждали вслух выступление столичных артистов. Кто-то из разведчиков заговорил о красоте московской певицы. Ох, и досталось ему от товарищей! Да разве может кто-нибудь сравниться — и в красоте тоже — с фронтовыми подругами?! Однако представить нас в платьях и туфельках ребята не могли: привыкли видеть в военной форме.

Некоторые девушки взяли с собою на фронт довоенные фотографии, теперь их извлекли из вещмешков и пустили по рукам. Снимки вызвали самые разные толки, но общий вывод был такой:

— В платье хороши, а в форме еще краше!

У меня не было старых фотографий, я могла показать лишь сделанные в снайперской школе и в запасном армейском полку во время отдыха. Один снимок долго разглядывал при свете коптилки капитан Сурков.

— Люба, подари мне свое фото! — попросил он. — Придет время расставаться — останется память о снайперах моей роты.

Если бы Сурков знал, как смутила меня его просьба. Не только подругам — я и себе боялась признаться, как нравится мне наш ротный. Еще с того самого дня, когда я впервые увидела его в окопе с писателем Ставским… У меня одной попросил он фотографию на память — случайно это или нет? Ловила же я порой на себе внимательный, словно испытывающий меня взгляд капитана.

Видя мою нерешительность, Зоя шумно поддержала Суркова. Что ж тут неудобного, если командир роты интересуется своим снайпером? И для истории части фото пригодится.

Ничего не поняла ты, милая Зойка, добрая душа! Как бы то ни было, вмешательство подруги помогло — мой портрет остался у Суркова. Можно сказать, навсегда остался…

Когда батальон, немного передохнув после двадцатикилометрового марша, мглистым декабрьским утром строился на лесной поляне, мне стало не по себе: слишком много хмурых, отсутствующих лиц, погасших глаз.

Больше месяца гвардейцы били и гнали врага. На этот раз разведданные говорили: противник отступил к заранее подготовленному рубежу обороны, постарается закрепиться. Бой будет тяжелым и упорным.

Начальник штаба капитан Шитоев, снова заменивший комбата, в последний раз уточнял с командирами рот и взводов боевую задачу. Капитану Суркову предстояло нанести первый удар, прорвать оборону врага и во что бы то ни стало продержаться до подхода резервов. Необычно серьезен, почти мрачен был на этот раз командир первой роты. Что его томило? Предчувствие смертной схватки, своей собственной горькой доли?