— Не надо о войне, Витя! — прошу я. — Мы ведь живы, снова вместе.
А сама думаю: на этот раз мы оба ушли от смерти. Надолго ли? И что нас ждет впереди? Бои продолжаются, коротки отпуска на войне…
— Теперь выслушай меня внимательно, Любовь моя Михайловна! Это очень важно… Если меня убьют, об одном пожалею в свой смертный час… Что не останется после нас никого…
— И я, Виктор!
Ничего не сказал он больше, только сжал мою руку до боли…
В госпитале, расположившемся в двухэтажном здании сельской школы на бугре за речкой, Виктор познакомил меня с медсестрами, с товарищами по палате. Сероглазый красавец с рукой в гипсе вовсе не был похож на Кузьмичева — и что Виктор нашел в них общего? Но ведь и мы с ним не больно-то схожи, а раненые в один голос твердили, что мы — как брат и сестра…
Мне было пора возвращаться, он пошел проводить меня немножко и чуть не допровожался до места, где мы встретились. В сторону госпиталя ехала военная машина, я настояла, чтобы Виктор сел. Трудно было расставаться, не знали ведь, когда и где еще увидимся…
А свидеться пришлось довольно скоро. Виктор был прав, когда говорил, прощаясь, что нас скоро перебросят на новое направление. Даже назвал его: Варшавское. Наступление в Прибалтике приостановилось, ударные части грузили в эшелоны.
Перед самой польской границей поезд долго стоял на какой-то большой станции. Девчата пропели все песни, какие знали. Аня Носова по второму разу затянула протяжную «На Рязанском-то вокзале…».
Не скажу, что мое сердце что-то чуяло, когда я бежала за кипятком. Возвращаюсь с дымящимся котелком, высматриваю свой вагон. С соседнего пути вот-вот тронется воинский состав, пришедший раньше нашего. И вдруг слышу громкий, ликующий крик:
— Люба-а-а! Любушка-а-а!
Обернулась на голос. Виктор выбирается из теплушки, бежит, чуть прихрамывая, ко мне. Родной мой, любимый! На глазах у всех обнялись, расцеловались. Кипяток льется на мою шинель, на его сапоги, а мы не замечаем. Спрашиваю, куда он едет, какой у него теперь номер полевой почты.
— Ничего пока не знаю. Я тебе, Люба, напишу.
Его поезд тронулся, товарищи кричат ему. Виктор догнал свой вагон, из дверей протянулось несколько рук, чтобы втащить его. Он кричал мне что-то, но я не расслышала. Какой-то седоголовый ветеран с открытой вагонной платформы орал во всю мочь:
— Даешь Варшаву! Дай Берлин!..
Привал у границы Германии
Врага теснили на всех фронтах — от Балтики до Карпат. Гитлеровская пропаганда по привычке твердила об «эластичной обороне», которая вынуждает «выравнивать» линию фронта, в который раз рекламировала новое сверхсекретное оружие; с ним-де немцы скоро повернут ход войны. Но для всего мира уже не было секретом, что победоносные советские армии обкладывают логово фашистского зверя.
Сильные бои были под Варшавой. Девушки-снайперы, бывшие во втором эшелоне наступающих войск, вошли в горящую столицу Польши ранним зимним утром. Бесконечные кварталы развалин, почерневшие от огня коробки зданий, навылет пробитые снарядами старинные башни, свисшие в Вислу стальные арки мостов…
Снайперы, как всегда на марше, в голове батальона. После тридцатикилометрового пешего перехода девчата устали, ноги сбиты в кровь. Однако во все горло распеваем любимую:
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!
А в это время в Москве, которую враг так и не смог сломить, гремят салюты в нашу честь.
Прошли мертвый, дымящийся центр. От горячего пепла пышет жаром. Из подвала разрушенного дома вылез старый поляк — оборванный, лицо в саже, голова трясется. Строй поравнялся с ним, в глазах старика блестели слезы. Можно было представить себе, что перенес бедняга за время немецкой оккупации.
Переходы по тридцать, по сорок километров в сутки. Подвижные части ушли далеко вперед, бьют и гонят врага, не давая ему ни дня, ни часа передышки. То и дело нас обгоняют колонны грузовиков со снарядами, пушки на тягачах, машины с железными лодками-понтонами. Сходим с шоссе на обочину; по ней идти легче, не так болят ноги.
На привалах некоторые девушки не разуваются, зная, как трудно будет натягивать сапоги на распухшие, в кровавых мозолях ноги. И снова марш, и снова строй подтягивается, когда проходим местечки и села.
За Варшавой гитлеровцы отступали так быстро, что не успели почти ничего сжечь и разрушить. Жители радушно встречают освободителей, хотя есть и такие, кто косо смотрит на нас: геббельсовская агитация не сразу забывается.
Недалеко от немецкой границы встали, наконец, на отдых. В деревне, где разместился армейский запасной полк, снайперам отвели большой дом. Ветераны роты заняли угловую комнату; нас не так много осталось в строю.
Снайперы теперь несут сторожевую службу. Девушек назначают в ночной караул у штаба полка, у воинских складов. Это угнетает нас, хотя мы понимаем: основная работа снайперов — в обороне. Да и берегут девчат в канун решающих боев за Берлин.
Нашим подругам присвоили офицерские звания. Гвардии младший лейтенант Нина Лобковская — командир снайперской роты, Вера Артамонова и Нина Белоброва командуют взводами. Недавно прибывшая в роту Аня Вострухина, хозяйственная, немногословная девушка из Пензы, назначена ротным старшиной. Ей как-то особенно пристала военная форма, бриджи она никогда не снимает, и все зовут Вострухину Аркашкой.
Под новый, сорок пятый год девушки затеяли гадание: топили воск в ложках, крутили блюдечко на столе. Никто, понятно, не относился к этому всерьез, но желания загадывали самые заветные: доживем ли до Победы? Выйдем ли замуж за своего суженого?
В полночь, выскочив на двор, «за ворота башмачок, сняв с ноги, бросали». Кто-то из девочек, размахнувшись, перекинул через забор свой кирзовый, сбитый в походах сапог. С улицы послышалась громкая русская брань. Оказывается, сапог угодил в… комендантский патруль, обходивший деревню. Смеясь и визжа, девушки бросились в дом.
А мне не нужно было гадать, кто мой суженый. С нетерпением ждала я почту: нет ли весточки от Виктора? Два письма прислал он, потом что-то замолк. Из победных сводок Совинформбюро я знала, что часть, в которой он воюет, все дальше и дальше продвигается на запад. Не знала только, что уже без него…
Самая горькая моя потеря
Почту принесли днем, для меня было несколько писем. Сначала прочла весточку из дома: мама уже считает недели и дни до моего возвращения. Воинский треугольничек с адресом, написанным незнакомой рукой, отложила под конец. И вот дошла до него очередь.
Читаю и никак не могу понять, не хочу понимать страшный смысл написанного. Перечитала еще раз. Незнакомый мне разведчик сообщал, что командир их роты, гвардии старший лейтенант Смирнов В. Г. погиб смертью храбрых 3 февраля 1945 года и погребен под местечком Цемпельково. Выполняя последний наказ друга и командира, он сообщает мне эту горькую весть…
Словно холодная каменная рука сжала мое сердце. В глазах потемнело, листок упал наземь.
Так вот почему долго не было от него писем, почему так забеспокоились вдруг его мать и сестра. На днях я писала им, объясняла задержку ответа Виктора плохой работой полевой почты. А его уже не было на свете.
— О-ох! — выдохнула я, чтобы отпустило сердце, но холодная рука цепко держала его. — О-о-ох!
В комнату вошла снайпер из новичков. Не заметив моего состояния, она весело сообщила, что после марша мне опять дежурить на кухне. Никто, мол, лучше меня не чистит картошку.
Я не ответила и, подняв письмо, ушла в расположение своего взвода. Клава, едва глянув на меня, встревожилась.
— Люба, на тебе лица нет! Если ты из-за этого наряда…
Молча протягиваю письмо. Пробежав листок глазами, Клава ахнула, прижала меня к груди. Она ничего не говорила, только гладила мои волосы. Когда я, наконец, заплакала — стала приговаривать:
