— Зачем он здесь? — подумал Пётр Сергеевич, и в это время раздался телефонный звонок. На табло чётко высветилась фамилия Адама Карловича.

— Петя, сегодня на рассвете Григорий Самойлович умер, — сказал Адам Карлович, и на этом разговор прервался. Пётр Сергеевич машинально положил трубку, постоял немного и вдруг подумал: «А телефон владельца парижской квартиры он мне так и не дал».

— До Линна довезёшь?

Я только что высадил очередного пассажира в бостонском аэропорту и подумывал куда бы заехать перехватить немного, когда он меня окликнул.

— Удобно, — подумал я, — можно будет домой заскочить и спокойно поесть в своё удовольствие.

— Сколько возьмёшь? — продолжал допытываться он.

— Садись! Договоримся.

Я оглядел его: невысокий, подтянутый. — «По утрам, наверно, раз пятьдесят приседает под музыку Шуберта», — подумал я. Вещей у него было немного: на плече висела красно-голубая спортивная сумка, а в руке — другая, побольше.

По дороге говорили о том, о сём. Это у меня профессиональное. Водитель должен быть приветлив. Некоторые потом берут телефон, и, когда надо, сами звонят или друзьям рекомендуют. А с другой стороны целый день ездить молчком скучно. Пассажир этот оказался писателем, вроде бы даже лауреатом какой-то премии. Впечатлений в поездке набрался много, вот и выкладывал их мне. Когда подъехали к его дому, писатель сказал: «Зайдём ко мне. За бутылкой доскажу тебе свою историю». Ну я, конечно, отказываться не стал. Потом эту историю напечатали в газете «Голос общественности Нью-Йорка».

— Незабвенные писатели Ильф и Петров как-то сказали и даже написали: «Без паблисити нет просперити». Приблизительно это можно перевести так: «Реклама — двигатель торговли». Поэтому я зачитаю короткую выписку из моей литературной трудовой книжки…

Докладчик остановился, набрал в лёгкие свежий запас воздуха и сообщил собравшейся интеллигентной публике, что родился он в Киеве, состоит членом «Клуба русских писателей» в Нью-Йорке, а публикуется в трёх странах — в России, США и Украине. Тут же докладчик перечислил наименования журналов и газет, в которых были опубликованы его стихотворные и прозаические опусы. Общая цифра была внушительна, что произвело некоторое впечатление даже на скептиков из публики.

Затем докладчик сделал многозначительную паузу и сказал, что к информации, которая была сообщена, он хочет добавить небольшую, но важную деталь. Публика с интересом ожидала что будет дальше, а докладчик рассказал следующее:

— Родился я, как было сказано, в Киеве и жизнь прожил в большом доме, построенном на рубеже 19 и 20 веков. Дом стоял на пересечении двух улиц. Одна была названа в честь знаменитого царского премьер-министра Столыпина, а другая называлась Сретенской, потому что на ней находилось архитектурное чудо — церковь Сретенья Господня. Как известно, судьба царского министра была печальна — его застрелили в Киевском оперном театре, как обычно, при невыясненных до конца обстоятельствах. С церковью Сретенья Господня случилась другая история. Уже при советской власти она имела несчастье обновиться, и тысячи паломников со всех концов России стекались, чтобы поклониться чудотворным иконам. Товарищи большевики создали собственную религию, конкурентов не терпели и церковь была взорвана; а улицы переименовали и назвали в честь знаменитых советских лётчиков. Улица Столыпина стала улицей имени Чкалова, а Сретенская — имени Полины Осипенко. Может кто помнит, до войны был известный женский экипаж — Полина Осипенко, Гризодубова и Раскова.

Докладчик опять сделал многозначительную паузу, потому что подошёл к главному моменту своего рассказа, посмотрел ничего не выражающим взором в окно, за которым шумела многоликая Москва, посмотрел на оператора, который водил кинокамерой, боясь пропустить что-либо важное, и продолжал:

— В четыре года я выучился читать. Вот в этот исторический момент нас посетила одна из моих многочисленных киевских тётушек и задала стандартный вопрос, который обычно задают детям: «Кем ты будешь, когда вырастешь?» Она была уверена, что поскольку мы жили на пересечении двух улиц, названных в честь знаменитых лётчиков, я отвечу — лётчиком. Но я твёрдо сказал — писателем. Этот момент — веха в моей биографии. Это та точка, от которой я отсчитываю начало своей литературной карьеры.

Докладчиком был я, и встреча с многочисленной публикой происходила в Московском Доме Национальностей, куда меня пригласил выступить один мой приятель. Познакомился я с ним случайно ещё в Америке. Во время моего посещения литературной гостиной в маленьком городке неподалёку от Бостона, я очутился рядом с цветущим, энергичным джентльменом. Джентльмен оказался писателем из Москвы и высказал пожелание взять интервью у Александра Сергеевича Есенина-Вольпина — одного из сыновей знаменитого поэта. Я отвечал, что это легко можно устроить, потому что однажды удостоился чести отвозить Александра Сергеевича в аэропорт, о чём он, конечно, не помнит. Мой сосед оказался стремителен и настойчив — его не устраивала встреча с Есениным-Вольпиным завтра или послезавтра. Ему нужен был знаменитый диссидент сейчас же, немедленно, что и было выполнено. На следующий день я пригласил своего нового знакомого на обед. — «Зачем такие хлопоты», — засомневался московский гость. Но я успокоил его, процитировав свою жену, которая однажды заявила в присутствии многочисленной публики: «Я кормлю мужа гречневой кашей, которою он сам и варит». Я пояснил, что приход гостей — праздник для меня, поскольку моя супруга в таких случаях хлебосольна и любит блеснуть кулинарными способностями.

День, на который было назначено моё выступление в Московском Доме Национальностей, начался чрезвычайно удачно; и эта цепь маленьких удач продолжалась до того знаменательного момента, когда моё первое слово прорезало звенящую тишину зала, заполненного чуткой, интеллигентной публикой.

Сначала утром мой телефонный разговор с интересной дамой, которая представляла журнал с интригующим названием «Литературные незнакомцы», был прерван резким звонком. Он был так силён, что моя собеседница услыхала его на другом конце Москвы. Я успешно справился с несколькими запорами, открыл дверь и увидел на лестничной площадке приятную женщину лет за сорок. Теперь я находился в небольшом предбаннике, и от неё меня отделяла другая дверь, сделанная из хитроумно сплетённых железных прутьев. Это была надёжная преграда, и тем не менее, женщина поспешно сказала мне:

— Не волнуйтесь! Я не бандитка.

— Почему я должен тебе верить, — подумал я. Теперь я хорошо разглядел её: внешне она была очень неплоха и кого-то мне напоминала, но кого я никак не мог вспомнить. А женщина тем временем стала говорить, чтобы я впустил её в предбанник, поскольку хочет показать образцы товара, который она рекламирует. Голос её был мягкий, слова деликатны, но как-то назойливы. Она как бы осторожно забивала их, как маленькие гвоздики, в моё сознание. Одета женщина была вполне прилично — на ней был серый новенький костюмчик. Этакая деловая дама; и все-таки что-то мне не нравилось в ней. Как вдруг я сообразил — глаза. Они, как два буравчика, просверливали меня насквозь. Я даже подумал, что под белым выпуклым лбом у неё расположен сильный магнит. — «Извините, — сказал я женщине, которая утверждала, что она не бандитка, — но я здесь человек случайный — я здесь в гостях». После этих слов я отступил на подготовленные заранее позиции; дверь защёлкнулась на французский замок, а я с удовольствием дважды повернул ручку другого запора и затем для верности ещё накинул крючок.

В жизни каждого человека бывают дни, когда за что не возьмёшься — всё получается, а потом ветер удачи меняет направление, и всё начинает валиться из рук. Но пока что цепь маленьких удач продолжалась. Тут следует сказать, что опасаясь заходить во всякие «забегаловки», я питался только дома — картошкой, белой булкой и сливочным маслом в неограниченном количестве. Конечно, были «разгрузочные» дни: дважды в доме моего московского знакомого я наслаждался замечательными обедами, аппетитные угощения выставлялись на литературных вечерах. А пока что я направился за картошкой и булкой в магазин под названием «Перекрёсток». — «У вас есть с собой пенсионная карточка», — спросила кассирша, благожелательно изучив мою несколько поблекшую под напором времени внешность. Я сокрушённо развёл руками. Она посмотрела на мои покупки — картошка и белый батон. Ей стало жалко меня, и тогда она снизила цену на установленный законом процент. Когда я уходил, четыре милиционера проследили не оставил ли я взрывное устройство или может сотворил какую-либо иную пакость. — «Живём как в осаждённом городе, — сказала мне курьерша в одной из редакций. — Везде бронированные двери и охранники».