Не умеют пить в России! Спиртом что-то разбудив, Тянут сиплые витии Патетический мотив О наследственности шведа, О началах естества, О бездарности соседа И о целях божества. Анекдоты, словоблудье, Злая грязь циничных слов… Кто-то плачет о безлюдье, Кто-то врет: «Люблю жидов». Кстати, о последних. Саша Черный был свидетелем еврейских погромов и бесчинств «черной сотни», которую ненавидел и презирал. Среди ста юдофобов, считал Саша Черный, полсотни мерзавцев и полсотни ослов. В 1909 году поэт написал стихотворение «Еврейский вопрос»: Не один, но четыре еврейских вопроса! Для господ шулеров и кокоток пера, Для зверей, у которых на сердце кора, Для голодных шпионов с душою барбоса Вопрос разрешен лезвием топора: «Избивайте евреев! Они — кровопийцы. Кто Россию к разгрому привел? Не жиды ль? Мы сотрем это племя в вонючую пыль. Паразиты! Собаки! Иуды! Убийцы!» Вот вам первая темная быль. Для других вопрос еврейский — Пятки чешущий вопрос: Чужд им пафос полицейский, Люб с горбинкой жирный нос, Гершка, Сруль, «свиное ухо» — Столь желанные для слуха! Пейсы, фалдочки капотов, Пара сочных анекдотов: Как в вагоне, у дверей В лапсердаке стал еврей, Как комично он молился, Как на голову свалился С полки грязный чемодан — Из свиной, конечно, кожи… Для всех, кто носит имя человека, Вопрос решен от века и на век — Нет иудея, финна, негра, грека, Есть только человек. У всех, кто носит имя человека, И был, и будет жгучий стыд за тех, Кто в темной чаще заливал просеки Кровавой грязью, под безумный смех… Но что — вопрос еврейский для еврея? Такой позор, проклятье и разгром, Что я его коснуться не посмею Своим отравленным пером… Конечно, такой поэт-сатирик, как Саша Черный, звезда «Сатирикона», не мог вписаться в советский пейзаж, и он, разумеется, эмигрировал. Жил немного в Берлине, немного в Италии. По выражению Михаила Осоргина, Саша Черный был одним из тех, кто «имеет две родины: родину духа оседлого с облачными и дождливыми далями — Россию, и родину духа блуждающего — Италию, где, в вечности Рима и в глубокой думе Флоренции, в этом чужом, — свое и родное найдет — если хочет — пытливый дух русского непоседы». Непоседа и скиталец. Но по своей ли воле?.. Чужие, редкие леса, Чужого неба полоса, Чужие лица, голоса, Чужая небылица… В конечном счете Саша Черный осел во Франции. Сотрудничал в эмигрантских изданиях: в «Русской газете», в журнале «Иллюстрированная Россия», в парижских «Последних новостях». Пишет поэму «Кому в эмиграции жить хорошо». И кому? Как вы догадались — ни наборщику, ни конторщику, ни уборщице, ни таксисту, никому… Не обрел счастья на чужбине и Саша Черный. О, если б в боковом кармане Немного денег завелось, — Давно б исчез в морском тумане С российским знаменем «авось». Давно б в Австралии далекой Купил пустынный клок земли. С утра до звезд, под плеск потока, Копался б я, как крот в пыли… Завел бы пса. В часы досуга Сидел бы с ним я у крыльца… Без драк, без споров мы друг друга Там понимали б до конца. По вечерам в прохладе сонной Ему б «Каштанку» я читал. Прекрасный жребий Робинзона Лишь Робинзон не понимал… Из Парижа поэт сбежал на юг Франции, в поселке Ля-Фавьер купил домик, почти карточный, но сил жить и бороться уже не было. Саша Черный скончался 5 августа 1932 года, в возрасте 51 года. Сбылись его пророческие слова: Земная жизнь ведь беженский этап. Лишь в вечности устроимся мы прочно. Саша Черный так окончательно и обосновался в вечности — в русской литературе, в двух ликах — насмешливым ядовитым сатириком и нежным, почти тихим лириком. Поэт выразил российский менталитет: бесконечно мечтать, мало делать и вечно быть недовольным. Вот почему «в буфете сочувственно дребезжат стаканы и сырость капает слезами с потолка». Вечные мечты о молочных реках и о кисельных берегах. Тоска по порядку и справедливости, что «вот приедет барин, барин нас рассудит» (это уже Некрасов) и т. д. Что будет? опять соберутся Гучковы И мелочи будут, скучая, жевать, И мелочи будут сплетаться в оковы, И их никому не порвать… Это строки из стихотворения «Опять» (1908). Помните, как гениально признался наш незабвенный премьер Виктор Черномырдин: «Хотели, как лучше, а вышло, как всегда». То есть пресловутое «Опять…» Все так же наступаем на все те же российские грабли. Кажинный раз на эфтом месте!.. «Скучно жить на белом свете!» — это Гоголем открыто, До него же Соломоном, а сейчас — хотя бы мной. «Бирюльки», 1910 И почти крик от невыносимости российского бытия: Мой близкий! Вас не тянет из окошка Об мостовую брякнуть шалой головой? Ведь тянет, правда?.. Еще одна звезда «Сатирикона» — Валентин Горянский. Это псевдоним. Носил фамилию Иванова, но какой он Иванов, когда он — внебрачный сын художника Эдмона Адамовича Сулиман-Грудзинского, явно «коктейльного» отца. В 1916 году в Петербурге вышел сборник Горянского «Мои дураки». Октябрьскую революцию решительно не принял. Разруху и бытовые лишения, гибель культуры воспринимал как эсхатологическую катастрофу. Горянский мечтал о тихой спокойной жизни в «городе зеленых крыш», куда запрещено входить «политикам и героям». Этого «города зеленых крыш» не нашел в эмиграции — ни в Турции, ни в Хорватии, ни во Франции. Тосковал о России? Конечно. Вот стихотворение Горянского «Россия»: Россия — горькое вино! Себе я клялся не однажды — Забыть в моем стакане дно, Не утолять смертельной жажды, Не пить, отринуть, не любить, Отречься, сердцем отвратиться, Непомнящим, безродным быть, — И все затем, чтоб вновь напиться, Чтоб снова клятву перейти И оказаться за порогом. И закачаться на пути По русским пагубным дорогам, Опять родное обрести. Признаться в имени и крови, И пожелать цветам цвести, И зеленеть пшеничной нови, И птицам петь, и петухам Звать золотое солнце в гости, И отпущенье взять грехам В старинной церкви на погосте У батюшки. И снова в путь По селам, долам и деревням, Где, в песнях надрывая грудь, Мужик буянит по харчевням: Где, цепью каторжной звеня И подгоняемый прикладом, Он зло посмотрит на меня И, походя, зарежет взглядом; Где совий крик и волчий вой, В лесах таинственные звуки, Где ночью росною травой Ползут нечистые гадюки; Где рабий бабий слышен плач, И где портной, в последнем страхе, Для палача кроит кумач И шьет нарядные рубахи. Ах, не хочу! Ах, не могу! Пускай замрут слова признанья, Пускай на чуждом берегу Колышатся цветы изгнанья… |
