Эмигранту тоже дан заказ Родиной: расширь мои владенья, Там, вдали, на месте нужен глаз, Нужен слух, великие творенья И дела народов, мне чужих, Раскрывающие, чтобы слово Русское запечатлело их. Так писал Николай Оцуп. Он многое сделал: издавал журнал «Числа», писал стихи и статьи, в 1950 году опубликовал «Дневник в стихах. 1935–1950», который насчитывал 12 тысяч стихотворных строк — по оценке Юрия Иваска, «памятник последнего полувека». Вот строчки из «Дневника»:
Рано мы похоронили Блока, Самого достойного из нас, Менестреля, скептика, пророка Выручил бы голос или глас… А его лиловые стихии С ней и с Ней (увы, «Она» была Отвлеченной) и любовь к России, Даже и такая, не спасла… Разве «та, кого любил ты много»… Но молчу, не надо эпилога. Опорой поисков Николая Оцупа была русская литература и христианство. Пушкин для Оцупа — мерило всех духовных ценностей. Фальшивому патриотизму «с претензией подчинить себе чужие культуры» он противопоставлял национализм Пушкина, «насквозь пронизанный свободой». Как себя чувствовал Оцуп в эмиграции? У него есть стихотворение, которое называется «Эмигрант»: Как часто я прикидывал в уме, Какая доля хуже: Жить у себя, но как в тюрьме, Иль на свободе, но в какой-то луже. Должно быть, эмиграция права, Но знаете, конечно, сами: Казалось бы — «Вот счастье, вот права»: Европа с дивными искусства образцами. Но изнурителен чужой язык, И не привыкли мы к его чрезмерным дозам, И эта наша песнь — под тряпкой вскрик, Больного бормотанье под наркозом. Но под приказом тоже не поется, И, может быть, в потомстве отзовется Не их затверженный мотив, А наш полузадушенный призыв. Все в точности так и вышло… Пожалуй, хватит? Нет, вспомним еще одно стихотворение Оцупа: Конкорд и Елисейские поля, А в памяти Садовая и Невский, Над Блоком петербургская земля, Над всеми странами Толстой и Достоевский. Я русскому приятелю звоню, Мы говорим на языке России, Но оба мы на самом дне стихии Парижа, и Отана, и Оню. Душой присутствуя и там и здесь, Российский эмигрант умрет не весь, На родине его любить потомок будет, И Запад своего метека не забудет. Еще один эмигрант — Борис Поплавский. Ему было 16 лет, когда он со своим отцом оказался в Константинополе. В мае 1921 года Борис Поплавский переехал в Париж, где и прошла вся его последующая жизнь, вплоть до загадочной смерти (самоубийство?) 9 октября 1935 года. Борис Поплавский прожил всего 32 года. Писал стихи и прозу, ввел в оборот определение «парижская нота». Был заметной фигурой поэзии русской эмиграции. О себе он писал: «Мы, лирические поэты, поэты субъективного, всегда останемся несозвучными эпохе, и люди правильно делают, когда загоняют нас в подполье или доводят до дуэлей или самоубийства». Мир был темен, холоден, прозрачен, Исподволь давно к зиме готов. Близок к тем, кто одинок и мрачен, Прям, суров и пробужден от снов. Думал он: смиряйся, будь суровым, Все несчастны, все молчат, все ждут, Все, смеясь, работают и снова Дремлют, книгу уронив на грудь. Скоро будут ночи бесконечны, Низко лапы склонятся к столу. На крутой скамье библиотечной Будет нищий прятаться в углу. Станет ясно, что, шутя, скрывая, Всё ж умеем Богу боль прощать. Жить. Молиться, двери закрывая. В бездне книги черные читать. На пустых бульварах, замерзая, Говорить о правде до рассвета, Умирать, живых благословляя, И писать до смерти без ответа. Монпарнас, наркотики и — «иначе это кончиться не могло», так сказал Гайто Газданов о Поплавском, которого все считали первым и последним русским сюрреалистом. «Бедный Боб! — писал Газданов. — Он всегда казался иностранцем — в любой среде, в которую попадал. Он всегда был — точно возвращающимся из фантастического путешествия, точно входящим в комнату или в кафе из ненаписанного романа Эдгара По… Поплавский неотделим от Эдгара По, Рембо, Бодлера, есть несколько нот в его стихах, которые отдаленно напоминают Блока. Поэзия была для него единственной стихией, в которой он не чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег… Он родился, чтобы быть поэтом…» И приведем дальнейшее рассуждение Газданова: «О нем трудно писать еще и потому, что мысль о его смерти есть напоминание о нашей собственной судьбе, — нас, его товарищей и собратьев, всех тех всегда несвоевременных людей, которые пишут бесполезные стихи и романы и не умеют ни заниматься коммерцией, ни устраивать собственные дела; ассоциация созерцателей и фантазеров, которым почти не остается места на земле. Мы ведем неравную войну, которой мы не можем не проиграть, — и вопрос только в том, кто раньше из нас погибнет… В этом никто не виноват… Но это чрезвычайно печально…» И все же, возвращаясь к Борису Поплавскому… Каковы его корни? Отец Юлиан Поплавский — журналист и предприниматель из польских крестьян. Мать, урожденная Кохманская, — из дворянской семьи, скрипачка. И все ясно — откуда «легкость слова и легкость пера». Юрий Терапиано — мне неизвестно, каких он кровей, итальянских или еще каких-либо. Точно известно: родился в Керчи, учился в Киевском университете, участвовал в белом движении. Большую часть жизни прожил во Франции. Поэт, прозаик, критик, переводчик французской поэзии на русский язык, журналист и мемуарист. Его наследие составляет 12 книг. Что процитировать из стихов? Сияет огнями Париж, Кончается нежное лето, Луна над квадратами крыш Ослепла от яркого света… Или что-то более грустное, ночное? Снова ночь, бессонница пустая — Час воспоминаний и суда. Мысли, как разрозненная стая, В вечность улетают навсегда. Полночь бьет. Часы стучат, как прежде, В комнате таинственная мгла. Если в сердце места нет надежде — Все-таки и тень ее светла. На этом, пожалуй, пора и остановиться. И назвать хотя бы имена и фамилии еще некоторых эмигрантов русского зарубежья с несколько «иностранным оттенком»: Михаил Амари (Цетлин), Ирина Бем, Анна Берлин, Николай Божидар, Александр Браиловский, Илья Британ, Вера Вулич, Владимир Вейдле, Мария Визи, Вадим Гарднер, Карл Гершельман, Евгений Гессен, Владимир Диксон, Борис Закович, Михаил Кантор, Ирина Кнорринг, Юстина Крузенштерн-Петерец, Гизелла Лахман, Вера Лурье, Анна Ней, София Прегель, Даниил Ратгауз, Сергей Рафалович, Екатерина Таубер, Ольга Тельтофт, Михаил Форштетер, Ирина Яссен…
|
