Георгий Иванов, напротив, писал о России часто. Его душило эмигрантское отчаянье:
По улицам рассеянно мы бродим,
На женщин смотрим и в кафе сидим,
Но настоящих слов мы не находим,
А приблизительных мы больше не хотим.
И что же делать? В Петербург вернуться?
Влюбиться? Или Опера взорвать?
Иль просто — лечь в холодную кровать,
Закрыть глаза и больше не проснуться…
Вернуться куда? Некуда. Как отмечал Завалишин, «поэзия Георгия Иванова воспринимается как траурный марш, под скорбную и величественную музыку которого уходит в сумрак былая Россия…» А новая?..
Россия, Россия «рабоче-крестьянская» —
И как не отчаяться! —
Едва началось твое счастье цыганское,
И вот уж кончается.
Деревни голодные, степи бесплодные…
И лед твой не тронется —
Едва поднялось твое солнце холодное
И вот уже клонится.
То есть Георгий Иванов крайне пессимистически, без всякой надежды, смотрел в будущее России. А она его не отпускала, она ему снилась:
Московские елочки,
Снег. Рождество.
И вечер, — по-русскому, — ласков и тих…
«И голубые комсомолочки…»
«Должно быть, умер и за них».
И как заклинание, как крик:
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами.
Он и вернулся. И мы читаем стихи Георгия Иванова и вместе с ним испытываем грусть-печаль, ибо
Что мечтать-то? Отшумели годы,
Сны исчезли, сгнили мертвецы.
Но, пожалуй, рыцари свободы,
Те еще отчаянней глупцы:
Снится им — из пустоты вселенской,
Заново (и сладко на душе)
Выгарцует эдакий Керенский
На кобыле из папье-маше.
Чтобы снова головы бараньи
Ожидали бы наверняка
В новом Учредительном собраньи
Плети нового Железняка.
Но вернемся к основному — к родительским корням. Отец Георгия Иванова — русский дворянин, бывший военный, мать — из голландского рода Бир-Брац-Брауер ван Бренштейн. Из-за матери поэта в молодые годы звали «баронессой».
Как ни странно, но стоящий рядом по алфавиту с Георгием Ивановым Рюрик Ивнев (его настоящее имя Михаил Ковалев) по матери тоже имеет голландские корни. Мать Анна Принц из потомственной семьи военных голландского происхождения, приехавших в Россию еще во времена Петра, и — «Веселитесь! Звените бокалом вина!»
Я надену колпак дурацкий
И пойду колесить по Руси…
— писал Рюрик Ивнев в 1914 году. Колесить ему пришлось и по советской России — он прожил 90 лет и умер в феврале 1981-го.
О, как мне жить? Как мыслить?
Как дышать?..
Следующий поэт Серебряного века — Василий Каменский. Никто из его предков не имел отношения к Голландии. Русский человек. «Ядреный лапоть». О себе Каменский писал, что он — «машинист паровоза Союза» и «поэт, зажигатель планет».
Сергей Клычков — русский, из старообрядческой семьи. В стихах признавался:
Грежу я всю жизнь о рае
И пою всё о весне…
Я живу, а сам не знаю —
Наяву али во сне?..
Писал, может быть, и во сне, но жил наяву. Наяву Сергея Клычкова и поставили к стенке большевики-коммунисты в черном 1937 году. За семь лет до гибели Клычков в стихотворении «До слез любя страну родную…» написал такую христианскую концовку:
Вот потому я Русь и славлю
И в срок готов принять и снесть
И глупый смех, и злую травлю,
И гибели лихую весть!
В том же 37-м погиб и другой крестьянский поэт — Николай Клюев. Мать поэта Прасковья Дмитриевна — «былинщица, песельница» — обучила сына «грамоте, песенному складу и всякой словесной мудрости». Своей русскостью Клюев не кичился, более того, прославлял слитность культур разных племен и народов:
В русском коробе, в эллинской вазе
Брезжат сполохи, полюсный щит,
И сапфир самоедского князя
На халдейском тюрбане горит.
Это строки из стихотворения «Я потомок лапландского князя…» 1918 года. Революцию Николай Клюев встретил с радостными надеждами: «Пролетела над Русью Жар-птица…» Народные чаянья выразил в стихах:
Из подвалов, из темных углов,
От машин и печей огнеглазых
Мы восстали могучей громов,
Чтоб увидеть небо в алмазах…
Ну, и народу показали «алмазы», так что искры из глаз посыпались. Хуже всех пришлось крестьянам, казакам, служителям культа и интеллигенции — подвалы ЧК, ссылки в Сибирь, ГУЛАГ…
Михаил Кузмин — один из самых изящных поэтов Серебряного века. «Русский дэнди», «жеманник», «принц эстетов», «Санкт-Петербургский Оскар Уайльд» — как его только не называли. Отец Кузмина — русский морской офицер. В роду матери (урожденной Федоровой) был французский актер Офрен (настоящее имя и фамилия Жан Риваль), живший и выступавший в конце XVIII века в Петербурге. Через него, через Жана Риваля, своего прадеда, Кузмин считал себя родственником Теофиля Готье. Так ли это? Не берусь судить, но ясно одно: частица французской крови бродила в Михаиле Кузмине. Недаром он — поэт и прозаик, критик и драматург, переводчик и композитор. Музыка в стихах.
Светлая горница — моя пещера,
Мысли — птицы ручные: журавли да аисты;
Песни мои — веселые акафисты;
Любовь — всегдашняя моя вера.
Кузмин — один из светлых поэтов. Современники отмечали, что его лицо и фигура напоминали помпейские фрески. Кузмин вынашивал идею русского «Плутарха». Книгу о Калиостро он написал, но дальше не пошел: опять же революция помешала…
Декабрь морозит в небе розовом,
Нетопленый темнеет дом,
И мы, как Ментиков в Березове,
Читаем Библию и ждем…
Однако вернемся назад, к деду матери Кузмина Ривалю, который много играл в трагедиях Вольтера и упоминался в письмах знаменитого философа и писателя. Его считали одним из лучших французских актеров XVIII века. В Россию его пригласила Екатерина. В Петербурге он играл и обучал молодых актеров до самой своей смерти. Здесь следует заметить, что французская культура была для Кузмина почти родной, столь же важной, как и русская. Алексей Ремизов вспоминает: «В метро (парижском. — Ю. Б.) вошла женщина с девочкой, я взглянул на мать и вдруг понял, откуда эти знакомые «вифлеемские» глаза — в роду матери Кузмина французы». Вот и Марина Цветаева писала о глазах Кузмина: «Два зарева! — Нет, зеркала!»
