А вот и немецкая по крови поэтесса Каролина Карловна Яниш, более известная как Каролина Павлова. Она родилась в семье медика, обрусевшего немца (дед получил русское дворянство в 1805 году). Павловой она стала по мужу после неудачной любви к Адаму Мицкевичу («Боялась, словно вещи чумной, / Я этой горести безумной / Коснуться сердцем хоть на миг»).
Свою литературную родину Каролина Павлова ощущала так:
Нас Байрона живила слава
И Пушкина известный стих.
Обращаясь к своим «грустным стихам», Каролина Павлова прекрасно сформулировала свое призвание:
Моя напасть! Мое богатство!
Мое святое ремесло!
Поэтессе не были чужды и социально-политические мотивы, в этом смысле интересно ее пространное стихотворение «Разговор в Кремле» (1854). В диалоге между Англичанином, Французом и Русским жертвенно-героические мотивы русской истории сопоставляются с блестящими историко-культурными достижениями Запада как равнодостойные. Кстати, многие так считают: у России — героика, у Запада — культура.
Каролина Павлова была вынуждена уехать из России и последние свои годы провела в Германии, там ей тоже пришлось не сладко, но она была мужественной женщиной и говорила, что «страдать и завтра я готова; / Жить бестревожно не пора»:
Нет, не пора! Хоть тяжко бремя,
И степь глуха, и труден путь,
И хочется прилечь на время,
Угомониться и заснуть.
Нет! Как бы туча ни гремела,
Как ни томила бы жара, —
Еще есть долг, еще есть дело:
Остановиться не пора!
Кроме Каролины Павловой, еще есть несколько русских поэтов немецкого происхождения, поэтов третьего-четвертого ряда. Это — Эдуард Губер, Михаил Розенгейм, Николай Берг. Губер перевел на русский язык «Фауста» Гёте, но царская цензура нашла произведение вредным и печатание запретила. Сочинения Губера издавались в 1859–1860 годах в трех томах. Михаил Розенгейм печатался в «Сыне отечества», «Русском вестнике», «Библиотеке для чтения», «Русском слове» и других популярных изданиях. Мнил себя пророком, хотя таковым и не был, однако торжественно заявлял:
Не кроюсь, пусть в меня каменья
Бросают ближние мои, —
Иду без злобы и смущенья,
Во имя правды и любви.
Николай Берг родился в Тамбовской губернии, учился в Москве, а в конце жизни был лектором русского языка и литературы в варшавской Главной школе, преобразованной позднее в университет. В хрестоматию «Русские поэты XIX века» внесено стихотворение Николая Берга «Песня Ярославны»:
Омочу в реке студеной
Я бобровый мой рукав,
И на милом теле рану,
Нанесенную врагом,
Омывать я долго стану
Тем бобровым рукавом…
Был в истории еще один Берг — Федор, поэт и журналист. Работал в «Русском вестнике», редактировал московскую газету «Русский листок» (1898–1899).
Но мало кто знает Бергов, а вот Семена Надсона уж точно знают, по крайней мере любители поэзии. Как не помнить:
Друг мой, брат мой, усталый
страдающий брат,
Кто б ты ни был, не падай душой:
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей;
Пусть разбит и поруган святой идеал
И струится невинная кровь —
Верь, настанет пора — и погибнет Ваал
И вернется на землю любовь!..
(1881)
В старые царские времена на вечерах в гимназии, когда читали про «страдающего брата», все кричали от восторга и плакали от жалости. Ныне, конечно, не восторгаются и не плачут. Считают Надсона надрывным лириком, элегиком, а он себя, между прочим, называл «сыном раздумья, тревог и сомнений».
Ну, а чьим сыном он был не в метафизическом, а просто в физическом смысле? Отец из крещеной еврейской семьи. Умер в лечебнице для душевнобольных, когда будущему поэту было всего два года. Матери из дворян, урожденной Мамонтовой, пришлось туго с двумя маленькими детьми. Впрочем, рассказывать про Семена Надсона — довольно грустное занятие. Прожил всего 24 года. Более страдал, чем жил, или, как он говорил сам: «Как мало прожито — как много пережито!» Стихи Надсона высоко ставили Чехов и Салтыков-Щедрин, Мережковский считал себя продолжателем поэтической традиции Надсона. Нравился Надсон и Ленину, к примеру, вот такие строки:
Дураки, дураки, дураки без числа,
Всех родов, величин и сортов,
Точно всех их судьба на заказ создала,
Взяв казенный подряд дураков.
Если б был бы я царь, я б построил им дом
И открыл в нем дурацкий музей,
Разместивши их всех по чинам, за стеклом,
В назиданье державе моей.
В работе «Очередные задачи Советской власти» Владимир Ильич безапелляционно утверждал: «Русский человек — плохой работник по сравнению с передовыми нациями. Наша задача — учиться государственному капитализму у немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов».
Жестким прагматиком был вождь. Жаждал дела, а не слов.
«Нам очень много приходится слушать, мне в особенности по должности, — говорил Ленин на XI съезде РКП(б), — сладенького коммунистического вранья, «комвранья», кажинный день, и тошненько от этого иногда убийственно».
Больше дела.
Больше крови!..
Но вернемся к поэтам.
Итак, среди русских поэтов есть евреи, немцы… перечислять можно долго. И даже греки — Николай Щербина и Александр Баласогло. Щербина — грек по материнской линии. Всю жизнь испытывал некое психологическое раздвоение между двумя родинами. Тосковал о том, что ему «не сойти в Пирее с корабля…»
Поэт, в представлении Александра Баласогло, должен «смягчать нравы, образумлять, упрашивать, чтоб полюбили истину… имея в вицу уже не классы или звания, не лица или титулы, а одного человека». Сам Баласогло оставил след в русской истории, издав «Памятник искусств», представлявший собой всеобщую энциклопедию искусств. А еще он входил в кружок петрашевцев.
Нельзя не вспомнить и двух украинцев: Евгения Гребенку и Ивана Котляревского. Именно Гребенка создал одну из самых популярных русских песен, обжигающие
Очи черные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные!
Как люблю я вас! Как боюсь я вас!
Знать, увидел вас я в недобрый час…
Иван Котляревский в 1794 году начал писать свою знаменитую «Энеиду» в стиле традиции старого украинского бурлеска и сатиры. Наша книга подчас выглядит, наверное, серьезно, поэтому разбавим ее лихими строчками из «Энеиды»:
Харча как три не поденькуешь,
Мутердце так и засердчит;
И враз тоскою закишкуешь,
И в бучете забрюхорчит.
Зато коль на пол зазубаешь
И плотно в напих сживотаешь,
Враз на веселе занутрит,
И весь свой забуд поголодешь,
Навеки избудо лиходешь,
И хмур тебя не очертит.
