И вот арапчонок Абрам в 1705 году очутился в России, да не у кого-нибудь, а у самого Петра I, который сразу оценил расторопного и горячего мальчика. После крещения юный африканец именовался то Абрам Петров, то Абрам Арап. В течение 10 лет он находился неотлучно при царе в качестве денщика, секретаря и камердинера одновременно. Затем был послан в Париж для обучения инженерному и фортификационному делу, участвовал даже в составе французской армии в войне за испанское наследство, в 1722 году вернулся в Россию и сразу включился в строительство крепости на острове Котлин в Кронштадте. В дальнейшем — то возвышение, то ссылка, обычные весы российской действительности. В звании генерал-аншефа Абрам Петрович Ганнибал вышел в отставку.

Это общественная сторона жизни Ганнибала в России, но была и частная, личная, где он показал себя истинным мавром, российским Отелло. Женился он на гречанке, красавице Екатерине Диопер, увел буквально из-под венца, оставив в дураках флотского поручика Кайсарова. Во время частых отлучек мужа Екатерина Ганнибал родила белую дочь Поликсену, с чем Абрам Петрович Ганнибал никак смириться не мог и начал подвергать бедную супругу всевозможным пыткам и истязаниям, вплоть до того, что вздергивал ее на дыбе. В свою очередь Екатерина пыталась отравить своего огненного и ревнивого мужа. Вторым браком Абрам Ганнибал женился на Христине-Регине, дочери капитана Матвея фон Шеберга (еще один иностранец на службе русской армии). Брак был удачный, и супруги нарожали кучу детей. Христиана Матвеевна, вспоминал Пушкин, так говаривала о муже: «Сам шорт, и делает мне шортовых детей». Букву «че» она не выговаривала.

Многие их дети пошли по военной части. Иван дослужился до чина генерал-фельдцейхмейстера, Петр закончил службу генерал-майором, Осип (дед поэта, его дочь Надежда Осиповна вышла замуж за Сергея Львовича Пушкина и стала матерью Александра Сергеевича) был капитаном второго ранга, а Исаак — капитаном третьего ранга. Все сыновья Абрама Ганнибала отличались необузданным нравом, так, Исаак Абрамович, когда понравившаяся ему поповна отвергла его «ганнибальские ласки», в гневе убил ее. Ну, прямо бешеные мавры-эфиопы эти Ганнибалы.

Но и по отцовской линии поэта страстей было не меньше. Прадед, Александр Петрович, зарезал неверную жену накануне родов. Дед, Лев Александрович, узнав, что его жена Мария Воейкова имеет француза любовника (он был гувернером у них в доме), повесил бедолагу в собственной усадьбе, а жену заточил в домашней тюрьме. Вот такие были предки у первого классика русской литературы.

Ну, а что «брат» Пушкин? Оставим за скобками растиражированную личную жизнь и коснемся немного общественной. «Я числюсь по России», — гордо говорил поэт. Возможно, это придуманная кем-то фраза из анекдотов о Пушкине, но она точна, она выражает пушкинскую суть.

Однажды Александр I, обходя лицейские классы, спросил: «Кто здесь первый?» Пушкин ответил: «Здесь нет, Ваше императорское величество, первых. Все — вторые».

Пушкин в жизни был противоречив и многозначен. Он и монархист, он и тираноборец, друг декабристов и верноподданный царя. Сочувствуя карбонариям-революционерам, в то же время он был на стороне либерального государственничества, или, как бы сказали сегодня, просвещенного либерализма. Пушкин — прежде всего законопослушник (бунтарь он только в стихах). Василию Жуковскому он писал из Михайловского 7 марта 1826 года: «… Каков бы ни был мой образ мыслей политический или религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости».

Хотя поэту многое не нравилось и со многим он не мог мириться. «Душа моя, меня тошнит с досады — на что ни взгляну, все такая гадость, такая подлость, такая глупость — долго ли этому быть?..» (из письма к Льву Пушкину, Одесса, январь 1824).

Еще раньше князю Вяземскому, Кишинев, конец 1822 года:

И, наконец, хрестоматийно известный взрыд Александра Сергеевича: «Чорт догадал меня родиться в России с душой и талантом! Весело, нечего сказать».

Помимо множества проблем, поэта угнетало его материальное положение: «Словом, мне нужны деньги, или удавиться…» (Льву Пушкину, 28 июля 1825). «Деньги, деньги: вот главное…» (П. Плетневу, 13 января 1830).

Литература не приносила дохода: «Что мой «Руслан»? Не продается?..», «Цыгане мои не продаются вовсе» и т. д. А Николай I при встрече с поэтом говорил ему: «…Служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства. Пиши со всей полнотой вдохновения и с совершенной свободой, ибо цензором твоим — буду я!»

О загадке Пушкина как великого национального поэта говорит Фазиль Искандер: «Тяжелая глыба империи — и легкий, подвижный Пушкин. Тупость огромного бюрократического аппарата — и ненатужная мудрость Пушкина. Бедность умственной жизни — и пушкинский гейзер оригинальной мысли. Народ все почесывается да почесывается — а Пушкин действует, действует. Холодный пасмурный климат — а у Пушкина очаровательная средиземноморская теплота в описании зимы…»

«Я убежден, — писал Петр Чаадаев Пушкину весною 1829 года, — что Вы можете принести бесконечное благо этой бедной, сбившейся с пути России. Не измените своему предназначению, друг мой…»

Пушкин не изменил. Пушкин оказался даже более патриотом, чем Чаадаев. В неотправленном письме Чаадаеву (19 октября 1836) Пушкин писал:

«…Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с Вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина И, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел Вас в Париж? И (положа руку на сердце) разве не находите Вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли Вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к Государству, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал…»

Нет, Пушкин не хотел уезжать из России. Другое дело — выехать куда-то в Европу на короткое время. Побродить. Помыслить. Понаслаждаться… «Петербург душен для поэта. Я жажду краев чужих…» — писал Пушкин князю Вяземскому весною 1820 года. Эта мечта о «чужих краях» жила в Александре Сергеевиче с самой юности, с лицейских лет. Он свободно говорил по-французски, выучил английский, понимал немецкий язык. Он дышал воздухом европейского просвещения, Байрон был ему как брат.

В пушкинское время поехать на Запад было легко, но только не Пушкину. За свое свободомыслие и прочие грехи он был, выражаясь современным языком, невыездной. Не то что в Париж, а даже и в Пекин, куда направлялась российская дипломатическая миссия, его не пустили. Запретным местом был для него и Кавказ. Ему удалось доехать только до речки Арпачай, служившей границей между Россией и Турцией. «Арпачай! наша граница… — писал Пушкин не без волнения. — Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою… Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России».