Таким образом, когда говорят о смерти Иисуса во искупление грешников похоже, подразумеваются эти три идеи. Но все ли они присутствуют в Писании? Не существует каких‑либо сомнений в том, что Новый Завет провозглашает наше освобождение через смерть и воскресение Иисуса. Мы были освобождены от греха и страха смерти (Рим.8:21; Евр.2:15). Ясно также и то, что Новый Завет понимает смерть Иисуса как цену, которую нужно было заплатить, чтобы достичь нашего освобождения (1 Кор.10:45;7:23). Наше освобождение было дорогим делом. В этих двух аспектах, библейское слово "искупление" соответствует повседневному использованию этого слова (в его современной форме "выкуп"). Однако, как обстоит дело с третьим аспектом?
В Новом Завете отсутствуют намеки на то, что смерть Иисуса служила ценой, уплаченной кому‑то (например, дьяволу) за наше освобождение. Но некоторые авторы первых 4–х веков доводили эту аналогию до конца, заявляя, что Бог освободил нас от власти дьявола, предложив Иисуса в плату за наше освобождение. Эта мысль часто встречается в патристических рассуждениях о значении смерти Христа. Но следует задать вопрос о том, не выходит ли эта аналогия за приемлемые пределы.
Как же узнать, не зашла ли аналогия слишком далеко? Как проверить пределы подобных аналогий? Эти вопросы волновали людей на всем протяжении христианской истории. Интересные рассуждения по этому поводу можно найти в книге британского философа религии XX в. Яна Т. Рэмси, озаглавленной "Христианские рассуждения — Некоторые логические исследования". В этой работе выдвигается идея о том, что все модели и аналогии не могут быть самостоятельными, но взаимодействуют и определяют друг друга.
Рэмси утверждает, что Священное Писание не дает нам одну единственную аналогию (или "модель") для Бога или спасения, но использует целый спектр аналогий. Каждая из этих аналогий или моделей освещает определенные аспекты нашего понимания Бога или природы спасения. Однако, эти аналогии взаимодействуют между собой. Они определяют друг друга. Они помогают нам понять пределы других аналогий. Ни одна аналогия или притча не может быть исчерпывающей сама по себе; однако, при соединении вместе, аналогии и притчи дают нам всеобъемлющее и последовательное понимание Бога и спасения.
Для прояснения этого вопроса можно привести пример того, как эти образы взаимодействуют друг с другом. Возьмем такие аналогии как "царь", "отец" и "пастырь" ("пастух"). Каждая из этих аналогий несет в себе идею о власти, наводя на мысль, что это имеет фундаментальное значение для нашего понимания Бога. Цари, однако, часто действуют произвольно и не всегда во благо своих подданных. Таким образом, аналогию Бога как царя можно понять как указание на то, что Бог представляется в образе какого‑то тирана. Однако, нежное сострадание отца к своим детям, предписанное Писанием (Пс.103:13–18) и полная самоотдача доброго пастыря своему стаду (Ин.10:11) показывают, что имелось в виду не это значение. Властью следует пользоваться нежно и мудро.
Таким образом, доктрина аналогии Фомы Аквинского имеет основополагающее значение для того, как мы мыслим о Боге. Она освещает манеру в которой Бог открывается нам через образы и аналогии Писания, позволяя нам понять, как Бог может стоять над миром и в то же время открываться в мире и через мир. Бог не есть объект в пространстве и времени, однако, такие лица и объекты могут помочь нам глубже понять характер и природу Бога. Бог, один из важнейших качеств Которого — бесконечность, может быть открыт посредством человеческих слов и конечных образов.
Метафора
Точная природа различий между аналогиями и метафорами продолжает вызывать споры. Аристотель определил метафору как переносное использование термина, в действительности принадлежащего чему‑то другому. Такое определение представляется таким широким, что включает в себя почти все обороты речи, включая и аналогию. В современном значении, слово "Метафора" означает нечто совершенно другое, причем полезным представляется следующее определение. Метафора относится к способам описания предмета в словах, которые наводят на мысль о другом предмете. Используя знаменитую фразу Нельсона Гудмена, это "обучение старого слова новым трюкам". Совершенно ясно, что такое определение включает и аналогию; так в чем же различия между ними?
Вновь необходимо отметить, что не существует единого мнения по этому вопросу. Возможно, рабочее решение этой проблемы можно сформулировать следующим образом: Аналогии представляются чем‑то приемлемым, в то время как метафоры вызывают чувство удивления или первоначального недоверия. В качестве примера рассмотрим следующие утверждения:
1. Бог мудр.
2. Бог — лев.
В первом случае утверждается, что существует аналогическая связь между природой Бога и человеческим понятием о "мудрости". Подразумевается, что, как на лингвистическом, так и на онтологическом уровнях существует прямая параллель между человеческим и божественным понятиями о мудрости. Человеческая мудрость служит аналогией Божественной мудрости. Подобное же сравнение не вызывает никакого удивления.
Во втором случае сравнение может вызвать некоторую степень испуга. Не представляется приемлемым сравнивать Бога и льва. Как бы много не было сходных черт между Богом и львом, между ними существуют и очевидные различия. С точки зрения некоторых современных авторов, метафора смешивает сходства и различия, подчеркивая, что между двумя сравниваемыми объектами существуют как параллели, так и расхождения.
Имея в виду все вышесказанное, мы можем рассмотреть три черты метафор, которые привлекли внимание христианских богословов, последние десятилетия.
1. Метафоры подразумевают как сходство, так и различие двух сравниваемых предметов. Именно по этой причине в некоторых современных произведениях — в частности, принадлежащих перу Салли Мак — Фейг — подчеркивается метафорическая, а не аналогическая природа богословского языка. По словам Мак — Фейг: "Метафора — это рассмотрение одного предмета как чего‑то другого, представляя, что "это" является "тем", потому что мы не знаем, как мыслить или говорить об "этом", и поэтому используем "то" как способ что‑то сказать об этом. Мыслить метафорически означает находить общую нить между двумя несхожими предметами, событиями и т. п., и использовать предмет, который известен больше как средство описания предмета, который известен меньше".
Говорить о "Боге как Отце" означает пользоваться метафорой, а не аналогией; она подразумевает существенные различия между Богом и отцом, а не прямое сходство между ними (как в случае с аналогией).
2. Метафоры нельзя свести к безусловным утверждениям. Вероятно, наиболее привлекательной чертой метафор для христианского богословия можно назвать их открытый характер. Хотя некоторые литературные критики утверждают, что метафоры можно свести к набору эквивалентных буквальных выражений, другие настаивают на том, что пределы степени сравнения установить нельзя. Так, метафору "Бог как Отец" нельзя свести к набору конкретных утверждений о Боге, действительных для каждого места и времени. Она рассчитана на то, чтобы позволить будущим читателям и толкователям находить в ней новые значения. Метафора не просто изысканное описание или запоминающаяся формулировка чего‑то, что мы уже знаем. Это приглашение открыть новые уровни значения, которые ускользнули от внимания других исследователей.
3. Метафоры часто имеют сильный эмоциональный подтекст. Богословские метафоры могут выразить эмоциональные аспекты христианской веры так, чтобы приспособить их для богослужения. Так, метафора "Бог как Свет" несет в себе сильный эмоциональный подтекст, включающий такие понятия как освещение, чистота и прославление. Ян Г. Барбур следующим образом описывает этот аспект метафорического языка: "В то время как поэтические метафоры используются одномоментно, в одном контексте, для целей непосредственного выражения, религиозные символы становятся частью языка религиозного сообщества в его писании и служении, и в его непрерывной жизни и мысли. Религиозные символы выражают человеческие эмоции и чувства, и служат мощным средством для вызова отклика и поклонения".
