Старшина на минутку умолк и задумался. Видимо, перед его взором снова вставали эти трудные минуты. Потом он снова заговорил:
«— Ушли уже все колесные машины. Танк комбрига остался последним. И мы тут же — комендантский взвод, нас горсточка осталась. «Тигры» уже совсем близко. Александр Федорович нам скомандовал: «На броню!» А сам вскочил в танк, развернул башню назад, чтобы бить с ходу, и мы пошли. Я в тот момент на часы почему-то глянул. Было четырнадцать часов, как сейчас помню. Идем, комбриг самолично маневрирует, ведет огонь из-за укрытий бьет по немецким танкам. Они идут с опаской, наверное, думают, что танк наш не один. Но огонь ведут сильный. Нам на броне неуютно осколки так и сыплются. Но что поделаешь, война! Впереди меня сидел боец Лысков. Его ранило в глаз. Он мне: «Андрей Филиппович, я раненый», а у меня, надо вам сказать, гражданская специальность — учитель, так вот и бойцы почему-то зовут меня по имени и отчеству. Я ему говорю: «Петя, потерпи минуточку». Он затих. Вдруг другой боец, Битер: «Андрей Филиппович, я тоже раненый…» «Держись, Ваня, еще минуточку…» Только я это сказал, как ударит тяжелый снаряд по танку. За ним сразу второй, третий… Мы, как горох, на землю. Как жизы остались, не знаю. Танк зашатался, встал. Немцы — метрах в восьмистах. Вдруг люк открывается, старший лейтенант Самородов кричит: «Оверченко, ко мне! Комбриг ранен…» Мы к танку… А Александр Федорович сам из люка тянется. Бледный, в лице ни кровинки, руками за живот держится, а там — красное. Перевалился через борт и упал, запрокинув руки…»
В голосе старшины прозвучали глухие нотки. Он отвернулся и смахнул с ресниц пальцем скупую солдатскую слезу. Потом продолжал, часто давясь и обрывая фразу:
«— Я с маху к нему. Он лежит на снегу такой ладный, красивый, в полушубке, в теплых шароварах, хромовых сапожках, а рядом шапка-ушанка желтая валяется… Он мне командует: «Снимите ремень… Расстегните…» Я тронул его… Он зубы стиснул: «Тише! Не видите — здесь мои кишки…» Я похолодел: сквозное ранение в живот. И осколок проклятый тут же запутался в шерстяной фуфайке… А пули, снаряды свистят — нет мочи. А комбриг говорит: «Я жив не буду, но вы несите. Нельзя допускать, чтобы труп комбрига им достался…» Я взял его, как ребенка, трошки имею силы, — заметил по-украински старшина, — и понес. Иду, сам не знаю куда, дороги не разбираю, одна думка: не достался бы Александр Федорович немцам. Догоняют меня ребята. Стали нести вчетвером. Спустились в ров. И тут настали самые решительные минуты для его и нашей жизни… Там, где опускались, — обрыв метра два. Стали его передавать вниз. Я упал и упустил его ногу. Тут он в первый раз застонал: «Ой, что же вы делаете…» Метров двадцать пронесли тут отлогий выход из рва. Но дальше идти нельзя: пулеметный обстрел, смерть ежеминутно — не своя, так чужая… Тут нас осталось с Александром Федоровичем трое — старшина Абдул Хасанов, между прочим, тоже учитель, старшина Власенко и я. Остальные отходили с боем к Лукашовке. Снаряды рвутся все время поблизости, а пули по снегу — фонтанчиками. Бурда повернул голову: «Уходите». Показал себе на висок и тихо так говорит: «Дай мне…» «Вы еще будете живы, вылечат», — отвечаю. Он нахмурился: «Дурак ты. Разве такие живут! Вот же мои кишки… Дай!» Я ему говорю: «Никак нет, товарищ комбриг, сейчас что-нибудь придумаем». А что тут придумаешь? Мы уже так и решили: погибать, так вместе с комбригом…
И тут, когда мы уже подумали, что это все, неожиданно пришло спасение. Вижу — в двухстах метрах идут два наших танка из 40-й гвардейской бригады. Я сбросил шинель, фуфайку и дунул наперерез им, хоть и под огнем. Будь что будет!.. Один танк проскочил, меня не заметил, а второй я перехватил. Бросился на люк водителя: «Занимай левый фрикцион». Тот не поворачивает, идет дальше. Я повис на танке, опять кричу во все горло: «Занимай левый фрикцион, давай к овражку, там Бурда помирает, спасти надо». Услышал водитель, это был Самойлов, доложил своему командиру. Развернули машину, полным ходом к овражку. Я соскочил с танка, к Александру Федоровичу. Он еще живой. Услышал, как танк ревет, вздрогнул и улыбнулся. Положили его на броню, прикрыли своими телами, тронулись. Проехали метров триста — вдруг удар, прямое попадание снаряда. Танк остановился. Но, к счастью, удар был не сильный, машина цела. Полный ход вперед, и скоро мы вышли из зоны обстрела.
Тут Александр Федорович вдруг очнулся. У меня на душе полегчало. Ну, думаю, спасли! Но в это время, как на беду, налетели «юнкерсы», бомбят дорогу. Пришлось свернуть в балку, там переждали. Комбриг опять потерял сознание. Выехали на дорогу, он открыл глаза: «Скоро?» — «Скоро, уже видим Лукашовку». Приехали, разыскали санчасть, внесли… Он пока жив… Положили на операционный стол, он минуту еще дышал. Стали резать рукав. Женщина-врач держит за руку. Вдруг говорит: «Пульса нет…» А он уже мертвый.
Ночью привезли его в Калиновку, положили в избе. Мы до утра с ним всю свою боевую жизнь припомнили. И так обидно было, что вот не дожил хороший человек до победы. И отступление 1941 года пережил, и под Орлом, и под Волоколамском, и на Калининском, и на Брянском фронте, и на Курской дуге его смерть щадила, а теперь, когда мы, можно сказать, уже одной рукой за полную победу держимся, потеряли такого командира… Сколько раз он горел, сколько танков под ним разрубили, сколько раз он из окружения выходил, уже стали верить: неуязвимый это человек. Но нет, видать, неуязвимых на земле…
Похоронили его в городе Ружин Винницкой области. Боярский стоял и плакал. И Попель долго не мог ни слова выговорить — в глазах слезы. Потом все-таки речь произнес, говорил о том, какой это был человек — из простого шахтера в большого командира вырос, и как мы должны хранить его память. На могиле комбрига памятник из гильз и тяжелых снарядов поставили и надпись написали: «Здесь похоронен А. Ф. Бурда. 1911–1944». И улицу в Ружине назвали: «Имени комбрига А. Ф. Бурды»…»
Старшина закончил свой горестный рассказ и умолк. На гимнастерке его алел орден Красной Звезды; он и его товарищи — Хасанов и Власенко были награждены за мужество, которое они проявили, пытаясь спасти комбрига в тот трагический час. Прошло уже полгода с тех пор, как все это произошло, но в сердце старшины не утихла боль утраты. И не только Оверченко скорбел о любимом командире. С кем бы в бригаде я ни заговорил, все, включая и новичков, пришедших в часть уже после описанных событий, говорили о комбриге, как о человеке, реально присутствующем в бригаде и воодушевляющем танкистов своим примером.
…В 1967 году я получил от бывшего помощника начальника штаба 64-й гвардейской танковой бригады подполковника запаса Б. В. Кукушкина, который живет нынче в Минске, письмо; в этом письме он кратко и четко, как и подобает военному, но поистине волнующе рассказал в свою очередь об этих последних минутах жизни Александра Бурды, рядом с которым он находился в трагический день 25 января 1944 года. Вот это письмо:
«За полчаса до смерти Александра Федоровича я находился вместе с ним на командном пункте бригады. Мне хотелось бы поэтому, как очевидцу, подчеркнуть проявленную им исключительную дисциплинированность, выдержку и готовность пожертвовать собой ради того, чтобы спасти подчиненных…
Я прибыл в эту бригаду в декабре 1943 года на должность помощника начальника штаба по оперативной работе. В то время 1-я танковая армия, в состав которой входила бригада, вела наступление. Догнав бригаду на марше, я представился ее командиру. Подполковник Бурда встретил меня тепло, расспросил, где и как я воевал и приказал заместителю начальника штаба майору Романову накормить меня и ознакомить с обстановкой.
Уже через несколько дней комбриг начал брать меня с собой для выполнения поручений по управлению войсками и внимательно наблюдал за моими действиями. Через несколько дней майор Романов сообщил мне, что экзамен я выдержал и что теперь я буду постоянно находиться при комбриге.
Во второй половине января мы вступили в тяжелые бои с гитлеровцами в районе Цибулево — гитлеровцы бросили против нас две свежие танковые дивизии. Бои длились несколько дней. Батальоны сражались в полу окружении. 25 января серьезная угроза нависла и над нашим командным пунктом — он оказался под огнем немецких танков, а немецкие автоматчики шли в атаку на нас.
На командном пункте находились один-единственный танк комбрига, его личная автомашина «М-1», автомашина с радиостанцией, грузовые и штабной автобус, в котором хранилось знамя бригады. Подполковник Бурда несколько раз докладывал в штаб корпуса сложившуюся обстановку, просил разрешения сменить командный пункт, но разрешение все не поступало. Видимо, там уточняли обстановку.
Комбриг приказал всем, кто находился на командном пункте, занять оборону. Мы залегли. Танк комбрига выдвинулся вперед и вступил в бой с танками противника и автоматчиками. В этот момент было, наконец, получено указание сменить КП. Александр Федорович тут же приказал отправить в тыл на большой скорости все автомашины с персоналом штаба бригады с интервалом 100–150 метров и заявил, что он сам своим танком прикроет отход. Когда мы предложили ему ехать вместе с нами в автомашине, он снова сказал: «Я вам приказываю».
К этому моменту последнюю дорогу, по которой еще можно было проехать, пересекли танки противника. На нашем командном пункте рвались снаряды и свистели пули. Выполняя категорический приказ комбрига, мы вскочили на автомашины и прямо по степи помчались в новый район. Комбриг, следуя за нами в танке, прикрывал нас огнем.
Все автомашины благополучно проскочили сквозь вражеское кольцо, но танк комбрига, ведя неравный бой, был подбит, а сам Александр Федорович был смертельно ранен. Он до конца выполнил свой долг перед Родиной:
1. Будучи выдержанным и дисциплинированным, не сменил КП без разрешения старшего начальника, несмотря на то, что обстановка была крайне тяжелой;
2. Своим мужеством и спокойствием вселил в своих офицеров и солдат уверенность, что все кончится благополучно и тем предотвратил замешательство в самую трудную минуту;
3. Невзирая на большую опасность, смело вступил в бой с превосходящими силами противника, отвлек огонь на себя и тем самым обеспечил вывод штаба на новые позиции и спасение знамени бригады, хотя и ценой своей жизни.
Бригада продолжала успешно сражаться. Когда, ведя переговоры с командирами батальонов, я сообщил им о гибели «Мороза» — таков был позывной комбрига, — танкисты поклялись отомстить за его смерть. Они дрались теперь с удвоенным ожесточением»…
