Еще письмо, от 7 апреля, пишет опять Кондратенко:
«Вот видите, до этого дня я не мог вам написать — был как проклятый, занят день и ночь. Мечтал после боев выспаться, да не вышло. Выспимся уж после полной победы, а она не за горами. Скоро опять в бой. Готовимся крепко. Теперь вы уже знаете из Указа Президиума Верховного Совета, кто и как у нас воевал. Эти операции, которые мы провели в Польше и частично на германской земле, были небывалыми по своему размаху и силе.
Сейчас здесь весна. Но в силу понятных здешних условий нам не до прогулок: фашисты стреляют из-за угла и охотятся за нашими также в лесу. Так что, прощайте, прогулки, до более подходящего случая!
Очень боюсь за Михаила Ефимовича. Смотрю за ним в оба. К тому же его болезнь заявляет а себе. Лечат его наши врачи как могут. Без конца какие-то анализы, прописывают диету, режим… А до режима ли сейчас? Думаем, что командарм как-нибудь дотянет до конца войны — осталось уж совсем немного, а там мы полечим его уже основательно.
Сегодня Михаил Ефимович получил вторую Золотую Звезду. Эта Звезда — за Висло-Одерскую операцию, а первая, как вы помните, была за Львовско-Сандомирскую. Если бы вы только знали, как все мы гордимся им и как я лично счастлив, что мне судьба назначила быть при таком замечательном человеке всю войну. Он сейчас веселый, готов, как он говорит, горы свернуть. Очень заботливо готовится к бою!
Ну вот, пока и все наши дела. Пишите нам о московских новостях.
Ваш друг Кондратенко»
Назавтра пришла весточка и от самого командарма. Она датирована 14 апреля 1945 года — до начала штурма Зееловских высот остаются считанные часы, и Катуков, видимо, занят по горла подготовкой войск к бою. Записка, как всегда, лаконична, стремительна по стилю. А сюжет несколько неожиданный — насчет исторической науки:
«Привет! Спасибо за письмо. Насчет того, что некоторые описывают Курскую битву на иной мотив и вопреки истине, раздувая заслуги тех, кто лишь кусочком приобщился, мы не беспокоимся. Учтите, что история будет составлена по документам, которые хранятся в анналах Генерального штаба, и будет это сделано, я уверен, беспристрастно и справедливо.
Вы были на Воронежском фронте в дни этой битвы и знаете, что нам шесть или восемь суток пришлось фактически бороться один на один, и главные гитлеровские силы были похоронены. Когда же противник понял, что здесь не пройдет, он, уже обессиленный, начал искать других направлений и тогда был добит общими усилиями всех войск нашего фронта.
В наших двух польских походах — на запад и на север — воевать было, конечно, веселее, чем под Обоянью, к тому же и опыта было больше, чем тогда, да и техникой нас Советская власть не обидела. Закончили мы сей этап в Гдыне, и очень быстро, повернув на восток от Кольберга. Навалили на дорогах такие груды утиль-сырья из гитлеровских танков, пушек, автомобилей и всего прочего, что весело вспоминать, — повсюду на шоссе на десятки километров такой компот.
Много пленных. Среди них наши старые знакомые по Курской дуге эсэсовцы, только теперь у них вид совсем другой — похожи на старых собак, облезлых и мурзатых, одно ухо выше другого.
Вчера маршал Жуков вручил мне вторую Золотую Звезду, сказал — надо отработать в ближайшей операции. Будем стараться на благо нашей Родины дадим Гитлеру последний пинок высокой квалификации и в указанном темпе.
Сейчас три часа ночи, кончаю писать — много работы. Сидим с мудрым Шалиным и талантливым Никитком (Никиток — так Катуков звал своего начальника оперативного отдела штаба Никитина, которого он очень любил. Ю. Ж.) и продумываем кое-какие хитрости.
Жму руку. С приветом Катуков.
А Гусаковский молодец — подает большие надежды. Да и Темник тоже. Будут сейчас держать свой главный экзамен».
Сорок восемь часов спустя, над Костринским плацдармом за Одером грянула канонада[94] и начался знаменитый штурм Зееловских высот. Об этой действительно исторической битве рассказано и написано столько, что вряд ли стоит сейчас повторяться. Скажу лишь об одном: о том ни с чем не сравнимом нравственном подъеме, который охватил тогда наши войска. Вот письмецо, написанное нам семнадцатого апреля адъютантом командарма:
«У нас опять бои. Идем на Берлин. Я не писатель и не могу вам связно сказать, что мы сейчас чувствуем и переживаем. Да, наверное, и не всякий писатель может это описать. Вы только подумайте, товарищи, что это значит: мы идем наконец на Берлин, и до него уже, что называется, рукой подать, хотя фашист, сволочь, сопротивляется сильно, и нам, наверное, придется положить здесь еще много наших хороших людей, пока дойдем до рейхстага. Но дойдем обязательно.
Артподготовка началась вчера в пять часов утра по московскому времени. Был очень большой огонь. Потом началась атака. Наши продвинулись вперед, но пехота, прорвав первую линию обороны, взять высоты не смогла, и командование фронта ввело в бой нашу танковую армию. Сейчас воюем. Впереди Гусаковский и Темник. Бой обещает быть очень упорным.
Уже ранен Бочковский, но пока не знаю как. Послали за ним санитарный самолет. Очень беспокоюсь за Михаила Ефимовича. Осталось уже немного до конца, но это «немного» будет стоить очень многого. Нервы стали уже не выдерживать. Все кругом горит. Наша авиация летает беспрерывно.
Вот пока все. Командарм сейчас на наблюдательном пункте. Сейчас ему повезут обед. Пока он относительно здоров, — эти две недели его держали на диете, но в боях опять все нарушится. У него ведь такая привычка — когда воюет, почти ничего не ест, только схватит иногда ломоть хлеба с солью и с луком, и все…
Ну, будьте здоровы. Ждем ваших писем в Берлине.
Кондратенко».
Все эти часы Зееловские высоты штурмовали гвардейцы 8-й армии сталинградце в Чуйкова вместе с танкистами Катукова. Первоначально предполагалось ввести 1-ю и 2-ю гвардейские танковые армии в сражение после того, как 5-я Ударная и 8-я гвардейская армии овладеют Зееловокими высотами и двинутся на Берлин. Уже к исходу второго дня наступления танкисты должны были ворваться в столицу гитлеровского рейха. Но немецко-фашистские войска, опиравшиеся на мощные оборонительные укрепления на Зееловских высотах, оказывали поистине отчаянное сопротивление. Уже к полудню стало ясно, что пехоте не под силу прорвать эту сильную оборонительную полосу и создать танковым армиям условия для ввода в чистый прорыв. Поэтому командование фронта приняло решение ввести в сражение танковые армии, нарастить удар общевойсковых армий, завершить прорыв тактической зоны обороны противника и развить успех на Берлин.[95]
В жестоком бою ветераны-сталинградцы рассчитывались сполна с гитлеровцами за все то, что им пришлось пережить и вытерпеть два с половиной года тому назад на узкой кромке обугленной земли над Волгой. Страна наша следила за этим окончательным расчетом, затаив дыхание, вспоминая и как бы заново переживая все то, что мы пережили, пока шаг за шагом, бой за боем сталинградцы шли вперед сначала по советской земле, потом по польской и вот, наконец, по германской. И я, помнится, писал в те дни в «Комсомольской правде» в своей статье «Именем Сталинграда» такое:
«Сегодня, когда русские солдаты с зелеными ленточками сталинградских медалей на суконных гимнастерках дерутся на земле третьего рейха, готовясь пройти последние десятки километров, отделяющие их от Берлина, уместно вспомнить вопрос озабоченного американского журналиста, заданный Сталину 3 октября 1942 года, в день, когда немцы стояли на берегу Волги.
— Какова еще советская способность к сопротивлению?
И ответ на этот вопрос:
— Я думаю, что советская способность к сопротивлению немецким разбойникам по своей силе ничуть не ниже, — если не выше, — способности фашистской Германии или какой-либо другой агрессивной державы обеспечить себе мировое господство.
То было самое трудное время войны.
Над волжским городом, которому выпала благородная и трагическая судьба ценою собственной крови спасти Родину, стояли столбы дыма и пламени. Восемьдесят пять тысяч домов, триста школ, сто пятьдесят больниц, заводы и детские сады, институты и родильные дома, были охвачены огнем, и пожары были настолько свирепы, что улицы стали непроходимыми.
Шестая армия фон Паулюса, четвертая немецкая танковая армия, третья румынская, восьмая итальянская, восьмой воздушный флот, составленный из отборных асов Геринга, штурмовали, громили, били неподатливый русский город. Миллион бомб общим весом до ста тысяч тонн упали на Сталинград. На отдельных этапах в боях одновременно участвовало свыше двух тысяч танков, более двадцати тысяч орудий, около двух тысяч самолетов. Гитлеровцам удалось на нескольких участках вырваться к реке. И все-таки Сталинград стоял, не поддаваясь врагу. Стоял потому, что все советские люди, сколько их есть на нашей земле, понимали: там, у Волги, на этом крошечном клочке земли, решается судьба Отечества.
Наблюдатели, наивно спрашивавшие о том, какова еще советская способность к сопротивлению, плохо знали советского человека и вовсе не представляли себе, что такое социалистическое государство. Именно поэтому позже, когда Сталинград выпрямился во весь свой рост и пошел ломить стеною от Волги до Днепра, от Днепра до Днестра, от Днестра до Дуная и Вислы, от Вислы до Одера, им пришлось так часто употреблять слово «чудо».
В октябре 1942 года немцы еще думали о дальнейшем походе на Восток. «Мы знаем, что это шествие смерти будет продолжаться и дальше», — хвастала немецкая газета «Дейче альгемейне цейтунг». Но с каждым днем перспективы заманчивого похода в Индию все больше тускнели, и уже тогда наиболее дальновидные генералы Гитлера поняли, что их игра проиграна.
Успокаивая своих гренадеров, с тоскою поглядывавших назад, Гитлер с обычной наглостью заявил:
— Никто не сможет сдвинуть нас с этого места.
А старательные интенданты с его главной квартиры поспешили сдать в Швецию заказ на монументальные гранитные глыбы, которыми предполагалось оградить восточный предел «немецкого жизненного пространства». Эти гранитные столбы они не успели довезти до Волги — туго натянутая пружина долготерпения советского солдата развернулась одним махом и не только «сдвинула с места» фашистский фронт, но тут же пришибла на месте и 6-ю армию фон Паулюса, и 4-ю танковую, и 3-ю румынскую, и 8-ю итальянскую все, что было собрано гитлеровским генеральным штабом под стенами Сталинграда.
Сталин назвал эту великую битву побоищем. Это былинное русское слово как нельзя более точно определило суть событий, происшедших под стенами Сталинграда два года тому назад. Сто сорок семь тысяч двести трупов немецких солдат и офицеров было подобрано и закопано здесь после битвы. А сколько зарыли их сами немцы? Мы этого пока не знаем. И еще: девяносто одна тысяча немцев, в том числе две с половиной тысячи офицеров и двадцать четыре генерала во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом, сложили свое оружие после долгого и бесплодного сопротивления.
Это была хорошая жатва мщения. Но не было уже того средства, которое могло бы умерить гнев и боль в душе советского человека, вызванные лицезрением руин Сталинграда. По многим дорогам ушли отсюда на запад солдаты с золотистыми медалями на зеленых ленточках. Мы встречали их потом под Белгородом и под Орлом, у Таганрога и у Ленинграда. И всюду этих людей узнавали по особенному, решительному и тяжелому, удару, не знающему промаха.
Именем Сталинграда они карали гитлеровцев на всех фронтах. Именем Сталинграда бронебойщик Петро Болото, уничтоживший на берегах Волги с тремя товарищами пятнадцать танков, громил на Украине фашистов из панцирных дивизий. Именем Сталинграда гвардейцы Родимцева били их на Курской дуге, на Днепре, на Висле. Именем Сталинграда солдаты Чуйкова сокрушали гитлеровцев в Запорожье, у Аккермана, на Дунае и за Дунаем, а теперь громят их в Германии.
Искры московских салютов озаряли их дальний путь. Сталинградцев видели Болгария и Югославия. Сталинградцы освободили Будапешт. Родимцев вступил первым в Силезию. Полубояров провел свои танки по улицам Кракова и освободил Домбровский бассейн. Буткову салютовала Москва, когда он водрузил свое знамя в Пруссии.
Самое слово «Сталинград» стало нарицательным — гитлеровцы икали, вспоминая это слово под Корсунь-Шевченковским и в Белоруссии, между Яссами и Кишиневом, в Польше и в Восточной Пруссии, и во многих-многих других местах. И не раз еще вспомнят они это слово: наверняка и Берлин станет для них сталинградским «котлом».
Два года назад Геббельс вывесил в Берлине черные флаги, поминая гитлеровцев, закопанных под Сталинградом. Это был официальный траур. Флаги сняли три дня спустя, и сняли совершенно зря. Висеть бы им до сегодняшнего дня, до конца войны! Ведь тогда лишь начался закат гитлеровской армии, а теперь сумерки фашистской Германии сгущаются все плотнее, и черные флаги как нельзя больше к лицу столице рейха…»
