Нас гостеприимно встретил командир полка подполковник Дмитрий Борисович Кобрин, энергичный, голубоглазый крепыш с русыми волосами, зачесанными назад, и холеными усиками. На груди у него над гвардейским знаком красовались золотые ленточки, напоминавшие о тяжелых ранениях, этот офицер, как и многие его коллеги в этом полку, видывал виды на войне.

Командир полка показал нам свои подвижные бронированные крепости, затаившиеся под широкими лапами вековых елей в полной боевой готовности, с экипажами на борту; провел по блиндажам, не без гордости показал только что отстроенный к празднику подземный полковой клуб на двести мест, познакомил нас с ветераном части гвардии капитаном Довгалюком, который начал службу еще до войны, когда полк был обыкновенным танковым, и вступил в бой с рассветом 22 июня 1941 года — сейчас на груди у капитана я приметил три ордена Отечественной войны, Красную Звезду и медаль «За боевые заслуги», привел нас к блистательным командирам батарей, славе и надежде полка: гвардии капитану Борису Икрамову, который в трех боевых операциях уничтожил беспощадным огнем своих пушек 15 немецких танков и одно самоходное орудие, и гвардии лейтенанту Ефиму Дуднику, на счету которого было уже 8 гитлеровских танков.

Мы познакомились и со многими другими выдающимися артиллеристами, о каждом из них можно было бы долго и увлекательно рассказывать. Но самое большое открытие для себя я сделал совершенно неожиданно, встретившись с тихим и скромным писарем полка гвардии старшим сержантом Ивановым, который умудрился в самых сложных и трудных обстоятельствах, а их в эти годы на долю полка выпало немало, вести день за днем журнал боевых действий своей воинской части и — главное! — оберечь его. И знаете ли вы, дорогой читатель, что я выяснил, углубившись в историю этого, технически полностью обновленного, но сохранившего все свои традиции полка? Оказывается, мы находились в одном из старейших, а может быть, и в самом старейшем полку Красной Армии!

Из исторического формуляра полка, который свято сберегался в походной канцелярии части, — и сколько раз преданный делу писарь выносил его из огня, сберегая за пазухой гимнастерки! — явствовало, что полк ведет свое начало от того самого, всемирно знаменитого, 1-го летучего броневого красногвардейского отряда, который был сформирован вскоре после Февральской революции 1917 года и который в памятный весенний вечер послал свой броневик на Финляндский вокзал, где встречали прибывшего в тот вечер из эмиграции руководителя большевистской партии Владимира Ильича Ульянова-Ленина.

Да-да, именно с этого броневика БА-27, двухбашенного, с пулеметами, производства московского завода АМО, Ленин и произнес свою знаменитую речь у Финляндского вокзала, а затем проехал на нем через весь город к штаб-квартире своей партии, которая разместилась во дворце, принадлежавшем до революции фаворитке царя Кшесинской. Этот броневик сохранялся в полку до 1934 года как реликвия. Он стоял в гараже, и тогдашним курсантам Потькало, ныне командиру роты технического обслуживания, и Меняйло, нынешнему помощнику командира по хозяйственному обеспечению, была доверена высокая честь — регулярно чистить и смазывать боевую машину, ставшую исторической. К броневику приводили новобранцев и говорили им: «Глядите, в какой полк вас взяли! С нашего броневика сам Ленин говорил. Теперь вы понимаете, какая на вас ложится ответственность? Наш полк должен быть лучшим в округе!..» А в 1934 году броневик увезли в музей…

Но как же полк начал войну? Я принялся расспрашивать об этом капитана Ивана Никитича Довгалюка — он в ту пору был лейтенантом и командовал танковым взводом, располагавшим боевыми машинами БТ-4…

— А начинали войну мы здесь, вот в этой роще, — сказал мне капитан. Мои брови непроизвольно полезли вверх от удивления, неужели же бывают в жизни такие поразительные совпадения: полк пришел как раз на тот рубеж, с которого он начал войну! Взглянув на меня, капитан усмехнулся: — Давайте-ка прогуляемся в лес, это совсем недалеко…

За нами гурьбой повалили молодые артиллеристы, им тоже хотелось послушать рассказ ветерана. И вот мы в глубине леса. Тихо. Так тихо, что малейший шорох остекленевших тонких веточек лесной акации отдается эхом на опушке. Падает и тает снег. До неправдоподобия зеленая ноябрьская трава упрямо расправляет свои стебельки, и только в больших и широких лунках аккуратными белыми кругами оседает кристаллизующийся ледок, да ровные прямые линии старых окопов белым пунктиром рассекают поляну.

— Вот здесь мы и начали войну, — задумчиво говорит Иван Никитич Довгалюк, — вот здесь. — И он показывает рукой на опушку леса, где особенно много заросших бурьяном и засыпанных снегом лунок. — А немцы шли вон с той стороны… Что делалось тогда… Разве найдешь слова, чтобы рассказать?..

И он нервным движением расстегивает шинель, чтобы достать из кармана портсигар. На кителе капитана на мгновение взблескивают четыре ордена и медаль. Он жадно затягивается папиросой, отмахивается от дыма и продолжает:

— Против нас шли волна за волной немецкие Т-3 и Т-4. Их было очень много. А сверху — сотни самолетов. Как зверски они пикировали на нас!..

Мы молча слушаем ветерана полка. Он говорит волнуясь, отрывисто, прошлое явственно встает перед ним, и эта удивительная тишина нервирует его сильнее, чем канонада; так странно видеть безмятежное спокойствие на том самом рубеже, где сорок один месяц тому назад он впервые услышал адский грохот войны.

— Честное слово, тогда было трудно думать, что мы доживем до того дня, когда здесь опять будут вот так нахально прыгать зайцы, — сказал он вдруг, улыбнувшись и показывая на путаный заячий след на пороше, и замолчал.

Кто-то невпопад переспросил:

— Так вы, значит, Иван Никитич, с первого дня?

Капитан снова улыбнулся:

— Тогда точно. Как в песне поют:

И, немного успокоившись, он начал подробно рассказывать о первом дне войны:

— Так вот и нам объявили боевую тревогу ровно в четыре часа. Вы уже знаете, что мы тогда входили в состав дивизии Котовского, и нам выпало на долю принять первый удар плечом к плечу с конниками. В моем танковом взводе, как на грех, было всего две машины, остальные мы отправили в ремонт в Дарницу, под Киев. Один танк вел я, другой — старшина Перевертайло. Впереди нас стояли пограничники. Они держались до четырех часов дня. Вы помните, как дрались пограничники, — после войны им, наверное, поставят самые красивые памятники. Рядом с ними нельзя было воевать иначе… И наши хлопцы тоже встали как вкопанные. Несколько месяцев спустя это уже называли, вспомнив кутузовское слово, «стоять насмерть»…

Присев на заросшей травой бровке старого окопа, офицеры внимательно слушали капитана. Показывая рукой на рощу, на лощину, на вскопанные поля, он воссоздавал картину одного из тех первых боев, в которых был надломлен ударный таран немецкой армии.

Гитлеровцы рассчитывали с ходу прорваться в глубь страны на этом участке до того, как подойдут наши оперативные резервы. Но они наткнулись на ожесточенное сопротивление. Наши пехотинцы, кавалеристы, танкисты действительно стояли насмерть.

Битва становилась все более кровопролитной. Фашисты продвигались вперед, но на каждом километре оставались сотни их могильных крестов и десятки страшных, черных скелетов горелых машин с облизанными пламенем крестами на башнях.

Вот так полк и воевал до второго июля, когда его отвели на ремонт и перевооружение. Танков тогда не хватало, и полк преобразовали в 123-й отдельный танковый дивизион имени Котовского. Этот дивизион принимал участие в зимнем наступлении под Москвой в составе 1-й Ударной армии генерал-лейтенанта Кузнецова, начиная от Яхромы, почти что рядом с катуковцами. Потом он воевал на Северо-Западном фронте, опять-таки в составе 1-й Ударной армии, близ Валдая. В ноябре 1942 года участвовал в разгроме 16-й немецкой армии фон Буша.