— Что это ещё за дурьян такой?

— Плод — по-вашему — будет — большой колючка. Пахнет как человек Европа. А в Ви-Тори говорила — как сир. Не простой сир, — плавательний.

— Плавленый. — Поправил сосредоточенно слушавший её Вадим.

— Да. Да. Ви-Тори его завтракала. Он внутрь мягкий, бледний как сир.

— Ничего себе страна, у них и плавленые сырки на деревьях растут, покачал головой Борис. — Ну, если уж закуску нам европейскую предлагаешь, то водку давай.

— Хорошо? — передразнил её Вадим.

— Водка не хорошо. Водка нет.

— Пить!.. — Простонал Вадим.

— Пить что? — участливо спросила Пинджо.

— Да что у вас в такую жару все тайцы пьют?! То и давай! — рявкнул Борис.

— Тайцы любят воду, а русские — пиво.

— А русские — пиво. Хорошо. — Кивнул Вадим.

— Во, давай, пиво гони. — Приказал Борис и, когда она скрылась за маленькой боковой дверью, прорычал вслед: — У-у! Попадись она мне — я её живо разговаривать по-русски отучу! «Хорошо», да "хорошо"!.. — ничего хорошего! — И плюхнулся, развалившись, голубовато-серебристый шелковый диван под сосною.

Вадим с испугом посмотрел на товарища: — Эту, Боря, ни-ни.

— Хорошо — Боря прикрыл локтем лицо и задремал.

Вадим даже обрадовался, что Борис не будет сопровождать его при осмотре картин Виктории. Но, преодолев две ступени, сделал над собою усилие, чтобы переступить порог галереи срывавшейся за затуманенным стеклом дверей. Двери распахнулись сами. Вадим отпрянул — тысяча сущностей, словно ожидая его, замерло на стенах огромного зала. Он прикрыл лицо ладонью и, подглядывая через чуть растопыренные пальцы, прошел в центр зала. Он не мог открытым лицом войти в этот мир, полный искреннего застывшего порыва.

Голова закружилась. Жара ли, сбывшееся ожидание увидеть её картины в реальности, утомление дорогой — а быть может все вместе — прибило его. Он схватился левой рукой за сердце, задыхаясь, глотая воздух. Но правую не убирал от лица, привычным, но забытым детским жестом, когда ему ещё совсем маленькому было и страшно и любопытно одновременно, сквозь пальцы стал разглядывать длинную чреду творений Виктории. Вдруг среди легких, порой прозрачных фигур заметил полную, землянистую, словно картошка, в зеленом платье, руки словно засунутые в карманы, проходят сквозь них, превращаясь в полные танцующие ноги, и отчетливая пятка, поддаваясь эгоизму азартного танца, огромная пятка готова давить, наступать безбольно на все что угодно. Он попятился, оступился на ступеньках, и чуть на свалился на сосну.

— Пиво. — Подошла Пинджо к Борису, но её певучий голос сработал на Вадима как будильник. Он туже развернулся и подлетел к ней, взял с подноса протянутого тайкой пластиковый стакан с пивом.

— Посмотрела… посмотрели… посмотрел… — Искала правильное слово вслух Пинджо. — Хорошо?

— Хорошо, — кивнул Вадим, опрокинув в себя стакан пива.

— Посмотрел маленький. Хорошо? — Пинджо хотела сказать, что слишком мало времени затратили посетители на просмотр галереи, но из-за прерванной практики в языке, запуталась, поняла это и уставилась испуганным взглядом на самого высокого ростом посетителя.

— И где ж ты Пижама, ты этакая, — чувствуя, что все равно она не разберет всего сказанного им, спросил Борис: — говорить по-русски научилась?

— Университет. В Россия. Владивосток. Хорошо?

— А в Москве не была еще? — спросил Вадим.

— Не заработала. Москва много денег надо.

— Хорошо. — Выдохнул Борис, — Что ещё не заработала.

— Хорошо, хорошо. — Закивала Пинджо.

Борис с трудом удержался, чтобы не взвыть от её «хорошо». Он взглянул на Вадима. Вадим пил пиво и о чем-то сосредоточенно думал.

— И что покупают? — спросил он, кивнув в сторону зала, не оборачиваясь.

— Покупают. Хорошо. — Кивнула Пинджо.

— А кто покупает?

— Те, кто находит свое, как это… свое состояние, тот и покупает.

— Деньги что ли?

— Нет. Внутри. — Пинджо указала ладонью на свою плоскую грудь.

— Первый номер, — цинично подмигнув Вадиму, указал на её грудь Борис.

Но Вадим не поддержал его настроения. Чтобы Пинджо не отвлекалась на подобные шуточки, сделал несколько шагов в сторону от Бориса, как бы уводя её, и спросил:

— И дорого платят?

— Нет. Столько сколько стоит.

— То есть, цена стабильная?

— Нет. Это не как у вас. Платят столько, сколько, считают, что могут заплатить за свое состояние. Состояние внутрь… внутри…

— Души что ли?

— Да. Душа. — Закивала Пинджо.

— И за что же заплатили больше всего? — спросил он, беря со стеклянной столешницы низкого столика толстый каталог.

— Больше… — Пинджо задумалась. — Больше… — она взяла каталог из его рук и, пролистав его, указала прозрачно-серую фигуру, сидевшую на коленях и уткнувшую лицо в ладони.

Этот рисунок явно изображавший скорбь и плачь, по мнению Вадима не отличался особой оригинальностью.

— И сколько же заплатили за него в долларах? — спросил он.

— Семнадцать тысяч. — Скромно ответила Пинджо.

— Че-его? — вскочил с дивана Борис и уставился в рисунок. — И это за такую ерунду? За бумагу-то?

— Надо было очень.

— Зачем?! — хором воскликнули Борис и Вадим.

— Прекратить.

— Что?!

— Состояние. Деньги, не цена. Деньги откупиться. Деньги как жертва… Жертвоприншен… — с трудом подбирая нужные слова, пояснила Пинджо.

— Не фига себе, что тут твориться! — Борис отступил и снова плюхнулся на диван. — Куда мы попали! Ты понял, Вадь! Мама! Забери меня обратно! залпом выпил ещё кружку пива и замер, вперившись в высокий, зеркальный потолок.

— Понял. — Сухо кивнул Вадим и, уже обращаясь к Пинджо, спросил, — Все они чему-то соответствуют? — И не дождавшись ответа, не оборачиваясь, лишь рукой указывая на ту стену зала, где висело бросившееся ему в глаза изображение картофельно-танцующей сущности, еле молвил, в тайной надежде, что Пинджо не расслышит, не сумеет понять и ответить, сомневаясь, а стоит ли спрашивать: — А та, земленисто-зеленая баба, стриженная "под Ваньку", что означает?

— Печорин. — Кратко ответила невозмутимая Пинджо.

— Что? Как это Печорин?!

— Я русска литература изучал. Я вижу. — Утвердительно кивнула Пинжо.

— Не изучал, а изучала. — С трудом, подавляя раздражение, прицепился он к её не правильному произношению.

— Нет. Изучал. — Упорствовала Пинджо. И пояснила, — Я тогда мужчина был.

Вадим отшатнулся.

— Так ты трансвестит?! То есть… как его? — Вадим замотал головой, силясь понять, кто же стоит перед ним.

А Пинджо, совершенно не меняясь в лице, с мягкой улыбочкой, медленно поясняла. Я — богатый семья. Но не очень. Я мог учиться только в России. Там не так дорого. Я поехал туда. А когда получил диплом, оказалось, что здесь нет для меня работа. Моя семья… По-вашему, Виктория говорила, называется: клан. Моя семья не любит, когда человек не работает. Я тоже не люблю. Человек должен работать, даже если у него все есть что надо.

— О боже. Ты ещё скажи мне, что труд сделал из обезьяны человека, и тогда я все пойму.

Кондиционеры работали исправно, в помещении было прохладно, но Вадим, отдуваясь, утирал пот, пот катил по лицу.

— Не труд. — Спокойно, словно робот пояснил, или пояснила Пинджо, Просто человек должен трудиться, чтобы делать добро для всех живых существ. А не для денег, как у вас любят трудиться. У нас в Таиланде никто никогда не знал, что такое голод. Крышу над головой тоже можно всегда найти. У нас трудятся с мыслью, что делают добро и не считают, сколько за это получат. Если считать всегда — можно сделать ошибка. А я не мог делать добра, когда я мужчина, но нужен была женщина, чтобы танцевать в шоу.

— Танцевать?! В шоу?! — Вадиму казалось, что лицо его окаменело в старчески усталой гримасе. — Так, где же в этом добро? — еле просипел он, чувствуя, что навалившая на него старость не разглаживается.

— Красота. Красота — это тоже добро. Поэтому, когда я встретилась с леди Тори я пошла с ней.