— Громобои… — испуганно прохрипел мой тезка, распластавшись на прикрытой утрамбованным снегом холодной железной крыше. — Все здесь!

Поняв, что они раскрыты, и хранить молчание далее не имеет смысла, громобои открыли огонь. Не по нам — по вертолетам. Оттуда ответили несколькими длинными очередями, после чего лучи сразу трех прожекторов сошлись в точке в каком-то десятке метров от нас. И началось… Стреляли отовсюду: сверху, снизу, справа, слева… Подтянулись отставшие было силовики и обрушили на громобоев новый шквал огня. Те спешно отступили за гаражи, после чего начали отвечать. Грохотало так, что закладывало уши. Я не представлял, как вообще можно было уцелеть в таком аду. Складывалось ощущение, что омоновцы задались четкой целью обойтись без задержаний и уложить всех без остатка. Ну, это я потом такую умную мысль придумал, в тот момент мне было вовсе не до мыслей. Несколько автоматных очередей прошло прямо у нас над головами, еще одна выбила яркие искры из железной обшивки крыши. Младший Филипп зашевелился.

— Лежи, не высовывайся, дурак! — я и сам собирался неукоснительно следовать этому мудрому совету, но он повернул ко мне голову и закричал срывающимся голосом:

— Дверь! Слышишь? Дверь!

Теперь и я сквозь грохот канонады четко услышал визжащий скрип. Дверь открывалась! Одержимый Ремез рвался на свободу. В самый неподходящий момент! Ну, для него-то подходящий, слов нет…

— Будь тут, — не поднимая головы и орудуя одними только запястьями и ступнями, я подполз к краю крыши, осторожно свесился вниз — и чуть не получил пулю в лоб. Прямо под нами держал оборону отряд громобоев.

— Там на крыше кто-то! — заорал один из них, видимо, стрелявший. — Давай, гаси его!

Над крышей показалась дрожащая рука, сжимавшая дымящийся «Калашников». Не размышляя ни секунды, я рубанул по ней своим мачете. Рука исчезла, а хозяин ее разразился яростными воплями:

— Он мне пальцы отрубил! Грохни, его, грохни!

— Сейчас…

Я уже догадался, что последует за этим «сейчас», поэтому, как только на середину крыши шлепнулся самодельный взрыв-пакет, я тут же потянулся к нему. Но тут оказался на высоте младший Филипп: ловким движением он подхватил дымящуюся массу и запустил ее обратно. Взорвался пакет уже внизу.

— Отходим, отходим!

Долгий бой был невыгоден громобоям: в любой момент их могли окружить, отрезать от спасительного леса. К тому же, вертолеты, опасаясь обстрела с земли, временно ретировались. Лучшего момента для отступления могло и не настать.

Уже через пять минут к гаражам вышли первые омоновцы.

— Здесь двое! — громко закричал я, чтобы нас ненароком не пристрелили свои же. — Мы не громобои! Оказались здесь случайно.

— Где вы? — тут же щелкнуло несколько затворов.

— На крыше. Мы спускаемся.

Мне подсветили снизу фонарем. Я спрыгнул на землю и чуть не потерял равновесие при виде десятка неподвижных тел, безжизненно распластавшихся на небольшом пространстве между двумя рядами «ракушек». Бездвижные черные силуэты на истоптанном снегу. Жестяные стены здесь были сплошь изрешечены пулями, кирпичные — искрошены. Дальше тоже валялись тела. Многие, правда, при ближайшем рассмотрении оказались живыми: лежали на животе, держа руки на затылке. Сдавшиеся. Но встречались и те, кому подняться было уже не суждено.

— Вы кто такие? — к нам оперативно подкатили двое в черных масках и с автоматами. — Оружие на землю, руки на затылок.

— Мы дружинники, — объяснил я.

— Дружинники, громобои, — один из омоновцев демонстративно пнул ногой брошенный мною на землю мачете. — Что за хрень в этом городе завелась? В войнушку не наигрались в детстве?

— Вы, видимо, тоже. Раз не на повара учиться пошли.

Это подошли Фельдшер и проводник.

— Мы ваши жопы только что спасли, пузатый, — грубо одернул его пинавшийся. — А ты кто такой?

— Капитал ВДВ Артемьев, — ответил Фельдшер, встав по стойке «смирно». — Награжден орденом Мужества и золотой звездой Героя России. Оставил службу три года назад в результате боевого ранения. Ну да, с тех пор подобрел, потолстел. Но я военный. Вот так-то, маска. Не надо судить о людях по их внешнему виду.

— Капитан… — омоновец презрительно хмыкнул. — Тоже мне герой.

— Господа, господа, — вмешался я. — Это все, конечно, прекрасно — заслуги, все дела… Но что будет с остальными? С теми, кто ушел?

— Догоним, — ответили мне. — Их тверяки с востока обходят.

— Тогда ладно… — успокоился я.

Все разошлись, с нами остался только один из омоновцев.

— А тебе-то чего? — спросил он у меня. — Ваше дело уже закончилось. Радуйтесь, что живыми остались… Вояки.

— Если бы закончилось… — я сделал аккуратный шажок в сторону ремезовского гаража. — Один из громобоев забрал с собой женщину… Против ее воли. Он укрывался вот здесь, за этой стеной, но теперь, похоже, присоединился к своим товарищам.

— Не присоединился, — омоновец покачал головой и стянул с лица маску, под которой оказался совсем молодой мужчина, наверное, даже младше меня. — Вон они оба. Дальше дверей не ушли.

— Не может быть…

На негнущихся ногах я прошел вперед. Несколько шагов дались так тяжело, будто мне было уже сто лет, а не всего лишь двадцать восемь. Наконец я увидел то, что скрывалось за углом гаража: приоткрытая дверь и два недвижимых тела возле нее. Оба в крови. Два больших кровавых пятна, слившихся в одно.

Сквозь окутавший голову туман я услышал сбивчивые, монотонные слова:

— Попали под шальной огонь. Не следовало ему высовываться. Мне очень жаль.

— Да, любимая. Я понимаю, что ты переживаешь. Не надо. Прошу тебя. Со мной все хорошо, я в порядке. Ну, ладно, почти в порядке. Но ничего серьезного, клянусь. Нет, родителям звонить не надо, я с ними уже разговаривал. Остальные не знают. Нет, лучше им не сообщать. Потом. Все, связь очень плохая. Позже услышимся. Хорошо, я сам наберу. Целую, любимая.

Трубка почти разрядилась. Я убрал ее обратно в карман джинсов и в легком отупении помассировал виски. Легче не стало. Кофейку бы… Обычно я не пью кофе, только в те моменты, когда нужно оперативно проснуться. Поэтому он мне реально помогает. Но кофе нет, значит, придется терпеть так.

Я сидел в переполненном приемном отделении городской больницы. Стульев и скамеек на всех не хватало, пришлось приткнуться на подоконнике, забросив за спину подаренную доброй женщиной куртку. Куртка при ближайшем рассмотрении оказалась довольно старой и поношенной, но крепкой. По соседству со мной примостился какой-то беспокойный мужик, который то и дело громко сопел. Мужика понять можно: у него жена раненая, на операции. Но сопеть-то зачем? Как будто без него неприятных звуков вокруг не хватает. Кто-то кряхтит, кто-то кашляет, кто-то ругается сквозь зубы, что очередь замерла, и никакого продвижения. Злые, затравленные, беспомощные лица. Люди толпятся у дверей, стремятся поскорее прорваться на прием, в обход очереди. Торопятся. Здесь только «легкие»: тех, кому повезло меньше, уже забрали. Я тоже ждал врача. Только не своего.

В спину неприятно дует холодом: разбитые стекла в спешке заменяли чем попало: фанерой, полиэтиленовой пленкой, старыми одеялами. Обещали прислать ремонтников, но когда это еще случится. С потолка лился ровный свет галогеновых ламп. Хотелось прислониться к беленой поверхности оконного проёма, закрыть глаза и забыться… Бог с ним, со сном. Хотя бы подремать. Но кто же позволит в такой сутолоке. То и дело мимо снует персонал, больные, обеспокоенные родственники: задевают, пинаются, толкают. Тело нестерпимо ноет от многочисленных ссадин, порезов и ушибов. Я не врал Вере: ничего серьезного при поверхностном осмотре (а осмотрели меня еще там, у гаражей) врач у меня не нашел. Даже пуля лишь чиркнула по коже, оставив после себя неглубокую ранку. Пару перевязок, и перекисью не забывайте обильно поливать. Синяки пройдут, ссадины затянутся. Мой ангел-хранитель, дружище, знай: я твой должник до скончания дней своих. Потом, на небе — если попаду в рай, конечно, — выхлопочу для тебя отпуск на пару сотен лет. И почетную грамоту.