Все творчество Толстого? разрѣшеніе одной и той же стоящей передъ нимъ философской задачи о смыслѣ жизни, объ оправданіи міра. «Война и миръ»? истинно философское произведеніе, говоритъ Л. Шестовъ; въ этомъ геніальномъ романѣ Толстой требуетъ отчета у судьбы на счетъ каждаго изъ своихъ братьевъ по крови, допрашиваетъ природу за каждаго человѣка и приходить къ заключенію, что «ответственность за человѣческую жизнь нужно искать выше, вне насъ» (II, 93 и 77). Но въ то же время въ этомъ романѣ, какъ и въ «Аннѣ Карениной», слышатся начинающіеся мотивы проповѣди; Левинъ твердо увѣренъ, что жизнь его «не только не безсмысленна, но имѣетъ несомненный смыслъ добра» (II, І2). Въ чемъ же этотъ смыслъ добра? И что такое это «добро»? любовь къ ближнимъ, гуманность, состраданіе или что-нибудь иное? И какимъ образомъ это «добро» можетъ оправдать хотя бы одно безсмысленное человѣческое горе? Эти вопросы «философіи» особенно остро стали передъ Толстымъ вскорѣ послѣ «Анны Карениной» и выражены имъ въ знаменитой статьѣ: «Мысли, вызванныя переписью въ Москвѣ». Онъ увидѣлъ во время переписи лицомъ къ лицу голодныхъ, холодныхъ и униженныхъ жителей Ляпинскаго ночлежнаго дома? и передъ нимъ съ новой силой встали старые вопросы о смыслѣ жизни, о смыслѣ мірового зла, въ немъ вспыхнуло «ожесточеніе противъ таинственной и упорной неразрѣшимости мучительныхъ жизненныхъ вопросовъ» (II, 94). «Такъ нельзя жить, нельзя такъ жить, нельзя»? вотъ къ чему онъ пришелъ. Что же оставалось дѣлать? Жить безнадежностью, жить отчаяніемъ? Безмѣрно трудна «философія» даже для титана. И Толстой пришелъ, какъ мы всѣ знаемъ, къ «проповѣди», къ проповѣди того самаго добра, которое безсильно оправдать жизнь. Онъ сталъ проповѣдникомъ самоусовершенствования, нравственности, долга, физическаго труда, цѣломудрія и многихъ другихъ столь же почтенныхъ вещей. Но основное свойство «проповѣди» то, что она неспособна рѣшить мучительные исходные вопросы ни теоретически, ни практически. Практически? «развѣ ляпинскіе жители (послѣ проповѣди Толстого) стали иными, развѣ ихъ судьба стала менѣе ужасной? Нѣтъ, само собою разумѣется; ляпинцы забыты: лучше сталъ самъ гр. Толстой»: онъ сталъ «сильнѣе, бодрѣе, веселѣе и добрѣе», по мѣрѣ того какъ началъ исполнять предписанія своей проповѣди (II, 36); но вѣдь это же не есть практическое раз-рѣшеніе вопроса о ляпинцахъ? А теоретически? развѣ вся эта проповѣдь Толстого, какъ и всякая проповѣдь, способна объяснить, оправдать, осмыслить хоть одну слезу въ мірѣ? Такова въ общихъ чертахъ та точка зрѣнія, съ которой Л. Шестовъ разбираетъ творчество Толстого въ первой половинѣ своей книги.
Вторая половина ея посвящена подобному же раз-смотрѣнію жизни и творчества Нитцше. Здѣсь еще болѣе подчеркивается, что «добро» не только не можетъ оправдать жизни вообще, но? что еще хуже? даже губитъ отдѣльныя жизни, всецѣло покорившіяся «добру». Нитцше, говоритъ Л. Шестовъ, служилъ «добру», велъ добродѣтельную жизнь нѣмецкаго профессора, занимался научной «проповѣдью», изучалъ Шопенгауера? «и во имя всего этого, что почиталось имъ тогда самымъ важнымъ и нуж-нымъ, отказывался отъ действительной жизни… Онъ учился и училъ всему, что считалъ важнымъ, нужнымъ, серьезнымъ и за этимъ дѣломъ совсѣмъ позабылъ о жизни». Но вотъ пришла безжалостная болѣзнь, обрекшая его на полное уединеніе? и только тогда онъ вступилъ въ область «философіи», только тогда онъ взглянулъ въ глаза жизни, сталъ мучительно размышлять объ ея смыслѣ, ея оправданіи. Онъ понялъ тогда, что «добро», которому онъ служилъ, безсильно само по себѣ оправдать и осмыслить жизнь, что напрасно онъ видѣлъ въ этомъ «добрѣ»? Бога, оправданіе міра. «Онъ во всей полнотѣ провѣрилъ на себѣ выдвигаемую гр. Толстымъ теперь (т.-е. въ періодъ „проповѣди“) формулу: „добро есть Богъ“, т.-е. ничего, кромѣ добра, не нужно искать въ жизни»,? провѣрилъ и убѣдился, что «добро» не есть «Богъ», что оно не спасаетъ человѣка, а лишь позволяетъ ему тѣшиться самообманомъ. Самообманъ этотъ? все то же отсыланіе отъ Понтія къ Пилату, которое намъ такъ хорошо знакомо: не находя смысла въ своей жизни, мы прячемся за нормой «любви къ ближнему» и считаемъ себя въ безопасности, какъ страусъ, закопавшій голову въ песокъ. А между тѣмъ, какъ можетъ эта «любовь къ ближнему» осмыслить нашу жизнь, если жизнь сама по себѣ не имѣетъ ни смысла, ни оправданія? За спиною нормы, правила, императива мы хотимъ спрятаться отъ сознанія трагедіи нашей жизни; Нитцше понялъ это и выразилъ съ удивительной глубиной. «Нитше хотѣлъ… „любовью къ ближнимъ“ заполнить свое существованіе, закрыться отъ грозныхъ призраковъ, посѣщавшихъ его. И вотъ что изъ этого вышло. Добро сказало ему: „вы убѣгаете къ ближнему отъ самихъ себя и хотите изъ этого еще свою добродѣтель сдѣлать, но я насквозь вижу ваше самоотреченiе“». Подчеркнутыя слова принадлежатъ Нитцше («Also sprach Zarathustra»; Von der Nächstenliebe). Нитцше понялъ всю безсмысленность бѣгства отъ личной трагедіи къ ближнему; онъ понялъ тогда, говоритъ Л. Шестовъ, понялъ своимъ тяжелымъ опытомъ, что все это «добро»? какъ бы оно ни называлось: любовь къ ближнему, состраданіе и т. п.? «ничего принести не можетъ и что задача философа въ иномъ: не пропагандировать любовь къ ближнему и состраданіе, а справиться съ этими чувствами, отвѣтить на вопросы, которые они задаютъ»… Это значить? отвѣтить на вопросы о трупикѣ утонувшаго ребенка, о смерти неповинной Корделіи, о всякомъ возмущающемъ насъ??????'ѣ, объ участи каждаго изъ нашихъ братьевъ по крови. И вотъ нитцшевскій Заратустра «ищетъ прежде всего понять міръ, найти осмысленность земныхъ ужасовъ? великаго несчастья, великаго безобразія, великой неудачи»… Онъ приходитъ этимъ путемъ къ мучительно-тяжелой «философіи»; въ чемъ она состояла? мы это сейчасъ увидимъ. Но философія эта, слышали мы, ставитъ такъ много страшныхъ вопросовъ и даетъ такъ мало удовлетворительныхъ отвѣтовъ! И самъ Нитцше, подобно Толстому, не выдержалъ тяжести философствованія; задыхающимся подъ этой тяжестью «нужно оправдать какъ-нибудь себя, нужно забыть прошлое, нужно спастись, избавиться отъ страшныхъ вопросовъ, на которые нѣтъ настоящихъ отвѣтовъ. И Нитше обращается къ старому, испытанному средству, которое уже столько разъ исцѣляло больныя и измученныя человѣческія сердца? къ проповѣди». Такой «проповѣдью» Л. Шестовъ считаетъ нитцшевскій идеалъ Übermensch'a, сверхчеловѣка, «который у него играетъ роль толстовскаго „добра“, ибо онъ имъ такъ же импонируетъ и его именемъ такъ же давитъ и уничтожаеть людей, какъ и гр. Толстой своимъ „добромъ“»; такой «проповѣдью» Л. Шестовъ считаетъ весь нитцшевскій аристократизмъ, весь этотъ «паѳосъ разстоянія» и тому подобныя построенія. «Такъ прятались отъ дѣйствительности гр. Толстой и Нитше. Но можетъ ли ихъ проповѣдь закрыть навсегда отъ людей вопросы жизни? Можетъ ли „добро“ или Übermensch примирить человѣка съ несчастіемъ, съ безсмыслицей нашего существованія?» Конечно, нѣтъ. И отвѣты на эти вопросы Л. Шестовъ ищетъ не въ «проповѣди» Толстого и Нитцше, а въ ихъ «философіи» (II, 21–23, 153, 169, 180–182, 200–207).
VIII
Въ чемъ же эта «философія»? И какъ отвѣчаетъ она? поскольку можетъ ответить? на всѣ эти вопросы? Какъ примиряетъ она человѣка съ безсмыслицей существованія, съ «нелѣпымъ трагизмомъ», съ драмой?
Философія Толстого и Нитцше даетъ на эти вопросы, по мнѣнію Л. Шестова, одинъ общій отвѣтъ; отвѣтъ этотъ гласитъ: amor fati. «Моя формула человѣческаго величія заключается въ словахъ amor fati,? говоритъ Нитцше:? не желать измѣнять ни одного факта въ прошедшемъ, въ будущемъ, вѣчно; не только выносить необходимость (еще менѣе скрывать ее: всякій идеализмъ есть ложь предъ лицомъ необходимости), но любить ее»… И въ другомъ мѣстѣ: «amor fati: пусть это будетъ отнынѣ моей любовью. Я не хочу воевать съ безобразіемъ. Я не хочу обвинять, не хочу даже обвинять обвинителей. Не видѣть? въ этомъ пусть будетъ все мое отрицаніе»… И эти мысли, замѣчаетъ отъ себя Л. Шестовъ, даютъ полное выраженіе тѣмъ настроеніямъ Толстого, въ силу которыхъ онъ отвернулся отъ ляпинцевъ, ибо не могъ «воевать съ безобразіемъ», котораго нѣтъ возможности уничтожить; Толстой предпочелъ «не видѣть», предпочелъ молчаливо признать, что? говоря словами Нитцше? «не должно желать быть врачемъ у безнадежно больного». И поскольку Толстой фило-софъ, а не проповѣдникъ? онъ признаетъ, что именно amor fati, а не «добро» должно быть маякомъ нашей жизни.
