Развѣ можетъ «добро» отвѣтить намъ на вопросъ о смерти человѣка, хотя бы того самаго Ивана Ильича, о которомъ намъ разсказалъ Толстой? «Какъ въ своей душѣ гр. Толстой объясняетъ эту ужасную трагедію ни въ чемъ неповиннаго человѣка? Его отвѣтъ? проповѣдь: любите ближняго и трудитесь. Но объ этомъ его не спрашиваютъ, объ этомъ онъ самъ себя не спрашиваетъ. Прочитавъ Ивана Ильича, мы вовсе не интересуемся узнать, какъ намъ спастись отъ его ужасной участи. Наоборотъ, вмѣстѣ съ Бѣлинскимъ мы требуемъ отчета о каждой жертве исторіи, условій и т. д. (о каждой жертвѣ случая? подразумѣваетъ между прочимъ подъ этимъ „и т. д.“ Л. Шестовъ), и не только не желаемъ лѣзть на верхнюю ступень развитія, но, наобороть, готовы броситься съ нея внизъ головой, если намъ не отвѣтятъ за Ивана Ильича»… (II, 134).

Но не одну только такую «проповѣдь» мы находимъ въ творчествѣ Толстого, а и глубокую «философію», исповѣдующую amor fati, любовь къ неизбѣжному. Проповѣдникъ-Толстой твердитъ намъ: «добро есть вѣчная высшая цѣль нашей жизни. Какъ бы мы ни понимали добро, жизнь наша есть не что иное, какъ стремленіе къ добру, т.-е. къ Богу» («Что такое искусство»); а философъ-Толстой отрицаетъ? вѣрнѣе: отрицалъ? такое «служеніе добру, какъ исключительную и сознательную цѣль жизни… Какъ въ „Войнѣ и мирѣ“, такъ и въ „Аннѣ Карениной“ гр. Толстой не только не вѣритъ въ возможность обмѣна жизни на добро, но считаетъ такой обмѣнъ неестест-веннымъ, фальшивымъ, притворнымъ…» (II, 7). Въ «Войнѣ и мирѣ» во имя «добра» отказалась отъ «жизни» Соня? и для Толстого она только «пустоцвѣтъ». Отсюда выводъ: «можно и должно стараться „быть хорошимъ“…, но это только поэзія существованія, а не жизнь. Здоровый инстинктъ долженъ подсказать истинный путь человѣку. Кто, соблазнившись ученіемъ о долгѣ и добродѣтели, проглядитъ жизнь, не отстоитъ во-время своихъ правъ? тотъ „пустоцвѣтъ“»… (II, 9). Прежде всего? жизнь, на пер-вомъ планѣ? жизнь. «И всякій, кто жилъ, какъ бы онъ ни жилъ, даже безнравственно, пошло, грубо, не вызывалъ негодованія гр. Толстого… Все живое живетъ по-своему и имѣетъ право на жизнь. Одни? лучше, другіе? хуже; одни? маленькіе, другіе? крупные люди; но клеймить, отлучать отъ Бога никого не нужно. Спорить нужно только съ Наполеонами, желающими отнять у насъ человѣческое достоинство, да съ Сонями, такъ неудачно втирающимися своими безрезультатными добродѣтелями въ богатую и полную жизнь» (II, 79). Такъ формулируетъ Л. Шестовъ основной выводъ «Войны и мира». Жизнь пріемлется во всей ея полнотѣ, право на жизнь признается за каждымъ.

Ну, а смерть, гибель, слезы? Въ отвѣтъ? amor fati. Князь Андрей умираетъ? съ неизбѣжностью надо примириться; мало того? ее надо любить. Князь Андрей умеръ? но жива Наташа, живъ Пьеръ: «я не виноватъ, что я живъ и хочу жить, и вы тоже»? это слова Пьера.

Смерть принимается какъ неизбѣжное. А безсмысленныя страданія, драма,??????? Отъ нихъ надо отойти, какъ Толстой отошелъ отъ ляпинцевъ, ибо не должно желать быть врачемъ безнадежно больного… Тяжела, мучительна, невыносима эта философія (впрочемъ, тысячи нитцшеанцевъ сдѣлали себѣ весьма портативную и легкую «аморальную философію» изъ этой философіи Нитцше); жить этой философіей? значитъ жить безнадежностью и страданіемъ. Любить необходимость! Это значитъ: любить жизнь и все живое, но любить и все безобразное, все нелѣпое, все ужасное; это значитъ: любитъ «зло» настолько же, насколько и «добро», стать «по ту сторону добраго и злого»…

У Ѳ. Сологуба есть одно небольшое стихотвореніе, какъ-разъ на тему о раздѣленіи «добра» и «зла»; поэтъ разсказываетъ намъ, какъ «въ первоначальномъ мерцаньи, раньше свѣтилъ и огня», боги воззвали его «думать-гадать» о міросозданіи:

Теперь Л. Шестовъ, вслѣдъ за Нитцше, исправляетъ ошибку опрометчиваго поэ-та и несправедливыхъ боговъ: становясь по ту сторону благого и злого, мы снова имѣемъ передъ собой нерасколотое, цѣльное мірозданье, мы снова находимъ отторгнувшихъ насъ боговъ, мы снова примиряемъ человѣка съ міромъ, не пытаясь «добромъ» оправдать или осмыслить «зло». Становясь по ту сторону добраго и злого, мы тѣмъ самымъ неизбѣжно приходимъ къ amor fati; мы не объясняемъ міръ, мы принимаемъ міръ. Все безсмысленное зло, всякая драма, всякій нелѣпый случай не могутъ быть нами осмыслены; мы не можемъ отвѣтить на вопросъ «зачѣмъ». Единственный выходъ? посмотрѣть жизни прямо въ глаза и принять ее, со всѣмъ ея добромъ и зломъ. «Въ жизни? пишеть Л. Шестовъ? есть зло; стало быть, его нельзя отрицать, проклинать; отрицаніе и проклятія безсильны. Самое страстное негодующее слово не можетъ и мухи убить. Нужно выбирать между ролью „нравственнаго“ обличителя, имѣющаго противъ себя весь міръ, всю жизнь, и любовью къ судьбѣ, къ необходимости, т.-е. къ жизни, какой она является на самомъ дѣлѣ, какой она была отъ вѣка, какой она будетъ всегда» (II, 189). Это и есть amor fati. Отвернуться отъ безобразія, отъ безнадежности, отъ ляпинцевъ, какъ Толстой? этого мало для Нитцше, ему нужно было большее: «онъ хотѣлъ, долженъ былъ любить всю эту отвратительную действительность, ибо она была въ немъ самомъ и спрятаться отъ нея не было куда. Amor fati? не выдуманъ имъ, какъ и вся его философія, къ которой онъ былъ приведенъ желѣзной силой этого fatum'a. И потому тотъ, кто вздумалъ бы опровергать Нитше, прежде долженъ былъ бы опровергнуть жизнь, изъ которой онъ почерпалъ свою философію» (II, 188).

Теперь ясно, каково могло быть отношеніе Нитцше? а мы знаемъ, что именемъ Нитцше говоритъ съ нами Л. Шестовъ? къ тому «добру», которое якобы осмысливаетъ нелѣпый трагизмъ жизни. Въ первой своей книгѣ Л. Шестовъ, какъ мы видѣли, возводилъ на пьедесталъ представителя идеи «добра», «долга», «нравственнаго величія»? Брута; теперь же для Л. Шестова Бруты? безконечно несчастные люди, пожертвовавшіе автономному добру жизнью, своей и чужой. Теперь Л. Шестовъ понимаетъ, что «совѣсть», категорический императивъ, можетъ мучить не только за зло, но и за добро, не только Макбетовъ, но и Брутовъ; совѣсть можетъ мучить и того человѣка, который всегда былъ «добродѣтеленъ» и всегда думалъ, что «въ подчиненіи правилу? высшій смыслъ жизни» (II, 67). На примѣрѣ Нитцше Л. Шестовъ показываетъ, какъ «совѣсть» принимается за это, казалось бы, несвойственное ей дѣло: «вмѣсто того, чтобы корить, проклинать, предавать анаѳемѣ, отлучать отъ Бога и людей человѣка за то, что онъ былъ „дурнымъ“, она преслѣдуетъ его за то, что онъ былъ „хорошимъ“! (Чувствуетъ ли читатель, въ чемъ связь всего этого съ темой андреевскаго разсказа „Тьма“?? И.-Р.)…Оказывается, что совѣсть бичуетъ не только за то, что человѣкъ преступилъ „правила“, но и за то, что онъ относился къ нимъ со всѣмъ тѣмъ уваженіемъ, о которомъ говорить Кантъ»… (II, 156, 171).

Конечно, это не общее правило: всегда останутся добродѣтельные Бруты и Порціи, стоящіе внѣ подобной трагедіи духа. Достойная жена Брута, Порція, умираетъ во имя «добра» страшной смертью? глотаетъ раскаленный уголь; ее Л. Шестовъ иронически ставитъ въ примѣръ всѣмъ апологетамъ добра, какъ самоцѣли: «глотайте угли? а тамъ уже исторія васъ не забудетъ и соорудитъ вамъ памятникъ, каждому отдѣльно, или всѣмъ вмѣстѣ, если васъ наберется много. Это ли не утѣшеніе? Это ли не оправданіе жертвъ и требовательности автономной морали?» (IV, 242). Но самъ онъ категорически отказывается глотать угли, отказывается возводить въ законъ «добро», отказывается жертвовать дѣйствительностью идеализму, отказывается отъ идеализма и оправдываетъ «насѣкомое» (вспомните стихо-твореніе въ прозѣ Тургенева подъ этимъ заглавіемъ), оправдываетъ «дѣйствительную жизнь, съ ея ужасами, несчастіемъ, преступленiями, пороками»…; онъ утверждаетъ, что «зло» нужно не меньше, если не больше, чѣмъ «добро», что и то и другое необходимо для человѣческаго существованія и развитія. «Нитше былъ первымъ изъ философовъ, который осмѣлился прямо и открыто протестовать противъ исключительной требовательности добра, желавшаго, чтобъ, вопреки всему безконечному разнообразію дѣйствительной жизни, люди признавали его „началомъ и концомъ всего“, какъ говоритъ графъ Толстой. Правда, Нитше видѣлъ одно дурное въ „добрѣ“ и просмотрѣлъ въ немъ все хорошее, отступивъ тѣмъ самымъ отъ своей формулы? amor fati» (II, 190? 197, 208). Но все же онъ правъ въ главномъ, въ основномъ: «добро» не есть «Богъ», не есть смыслъ жизни всего существующаго. «Нужно искать того, что выше состраданія, выше добра. Нужно искать Бога»? этими словами Л. Шестовъ заканчиваетъ свою вторую книгу.