— Зачѣмъ ходитъ сюда Человѣкъ? Онъ пьетъ мало, а сидитъ много. Не надо его.

— Пусть идеть въ свой домъ. У него свой домъ.

— Пятнадцать комнатъ.

— Не трогайте его, ему больше некуда ходить… Здѣсь настигаетъ его смерть. И Человѣкъ умираетъ побѣдителемъ: онъ «встаетъ, выпрямляется, закидываетъ сѣдую, красивую, грозно прекрасную голову и кричитъ неожиданно громко, громко, призывнымъ голосомъ, полнымъ тоски и гнѣва:…„Гдѣ мой оруженосецъ?? Гдѣ мой мечъ?? Гдѣ мой щитъ?? Я обезоруженъ!? Скорѣе ко мнѣ!? Скорѣе!? Будь прокля…“ Падаетъ на стулъ и умираетъ»… Умираетъ, до послѣдняго дыханія не признавая власти Рока, умираетъ побѣдителемъ, ибо тотъ

говоря словами М. Горькаго. И если даже согласиться, что Человѣкъ умеръ не побѣ-ди-телемъ, то развѣ не ясно зато во всякомъ случаѣ, что онъ умеръ не побѣжденнымъ?

Что же это за странный поединокъ, въ которомъ, быть можетъ, есть два побѣдителя и навѣрное нѣтъ ни одного побѣжденнаго? Отвѣтъ на это мы уже дали выше: здѣсь передъ нами человѣческая жизнь разсматривается съ двухъ противоположныхъ точекъ зрѣнія? съ точекъ зрѣнія объективнаго и субъективнаго телеологизма. Объективнаго смысла человѣческой жизни нѣтъ? вотъ что еще и еще разъ говорить намъ Л. Ан-дреевъ образомъ Нѣкоего въ сѣромъ. И тщетна надежда найти этотъ смыслъ, перенося свои упованія съ человѣка на человѣчество; такія тенденціи иногда замѣтны и у Л. Андреева, но онъ самъ ихъ ядовито высмѣиваетъ въ «Жизни Человѣка». Вотъ небольшой діалогъ между Человѣкомъ и его женой, когда уже жизнь прошла въ вѣчномъ стремленіи къ чему-то впереди, къ какой-то несуществующей цѣли, когда впереди только смерть и когда Человѣкъ цѣпляется за послѣднюю надежду жизни въ человѣчествѣ: «это сдѣлано хорошо,? говоритъ Человѣкъ про построенный имъ домъ,? и, можетъ быть? какъ ты думаешь?? переживетъ меня хоть немного?..

— Около того дома (отвѣчаетъ жена) я видѣла молодого художника. Онъ внимательно изучалъ зданіе и срисовывалъ его въ альбомъ.

— А, какъ же ты не сказала мнѣ этого, мой другъ. Это очень важно, очень важно. Это значитъ, что моя мысль передается другимъ людямъ, и пусть меня забудутъ, она будетъ жить. Это очень важно, жена, чрезвычайно важно»…

Если Нѣкто въ сѣромъ способенъ смѣяться, то вѣроятно Онъ смѣялся при произнесеніи Человѣкомъ этихъ словъ. Это все та же престарѣлая и худосочная иллюзія о безсмертіи въ потомствѣ, которой человѣкъ склоненъ утѣшать себя за неимѣніемъ вѣры въ настоящее безсмертіе. Человѣкъ смертенъ? но человѣчество безсмертно; человѣкъ несчастливъ? человѣчество будетъ счастливо: мы уже сказали, что Л. Ан-дреевъ иногда готовъ проповѣдывать подобныя мысли, производить эту продажу безсмертія оптомъ и въ розницу; но въ данномъ случаѣ онъ, повидимому, какъ и Нѣкто въ сѣромъ, самъ смѣется надъ Человѣкомъ. По крайней мѣрѣ эти же мысли онъ вкладываетъ въ уста одного изъ Родственниковъ, изрекающаго пошлѣйшія сентенціи во всей второй половинѣ первой картины. Цѣль жизни онъ видитъ въ воспитаніи дѣтей: «воспитывая ребенка, устраняя отъ него тѣ ошибки, жертвой которыхъ мы были, укрѣпляя его умъ нашимъ собственнымъ богатымъ опытомъ, мы, такимъ образомъ, создаемъ лучшаго человѣка и медленно, но вѣрно движемся къ конечной цѣли сущест-вованія? къ совершенству»… Къ совершенству, «къ звѣздамъ»… Если бы рѣчь шла о субъективной, нами поставленной цѣли, то эта рѣчь почтеннаго филистера была бы хоть отчасти пріемлемой; но господа объективисты упорно твердятъ намъ о конечной цѣли, предуказанной намъ Богомъ, природой, ходомъ вещей и вообще кѣмъ-то или чѣмъ-то со стороны. Надъ этой вѣрой намѣренно или ненамѣренно поставилъ крестъ Л. Андреевъ образомъ Нѣкоего въ сѣромъ; объективнаго смысла, объективной цѣли въ жизни человѣка нѣтъ? вотъ что говоритъ намъ это его произведеніе. Но субъективная дѣль, субъективный смыслъ? Ихъ Л. Андреевъ затушевываетъ и во всякомъ случаѣ не показываетъ ихъ такъ ясно, какъ могъ бы сдѣлать; и намъ, читателямъ, приходится иногда договаривать за него, ставить точки надъ і. Происходитъ это оттого, что Л. Андреевъ далеко не съ той силой убѣжденъ въ субъективной осмысленности человѣческой жизни, съ какой силой онъ убѣжденъ въ ея объективной безсмысленности; онъ все какъ-то не можетъ вполнѣ согласиться съ тѣмъ, что жизнь сама по себѣ минутная человѣческая жизнь, имѣетъ свои цѣли въ настоящемъ и что здѣсь безсиленъ передъ человѣкомъ Нѣкто въ сѣромъ, кто бы онъ ни былъ. Любопытно вотъ что: на Василія Ѳивейскаго Л. Андреевъ обрушилъ кучу бѣдствій; но на Человѣка онъ ихъ вовсе не обрушиваетъ до самой его старости. Это сдѣлано намѣренно, такъ какъ если и такая жизнь заслуживаетъ только проклятій, то что же говорить о всякой другой жизни? Здѣсь и счастливое дѣтство, и веселая бѣдность, и проходящая черезъ всю жизнь любовь, и яркая молодость, и слава, и богатство, и сынъ, у котораго кудри какъ солнечные лучи… Когда Человѣкъ уже состарился, то этому сыну его кто-то разбилъ голову камнемъ; ударъ камнемъ въ голову? и «молодое, полное жизни, надеждъ на будущее, веселое, прекрасное, радостное существо вдругъ обращается навсегда въ негоднаго калѣку», болѣе того? умираетъ (мы уже приводили эти слова Л. Шестова и встрѣтимся съ ними еще разъ). Это проявленіе безсмысленнаго мірового зла ожесточаетъ душу Человѣка, онъ апеллируетъ къ міровой справедливости. «Повѣрь мнѣ, выздоровѣетъ нашъ сынъ,? говоритъ жена,? развѣ это будетъ справедливо если молодое умретъ раньше стараго»…? «А гдѣ ты видѣла справедливое, жена?»? съ горечью отвѣчаетъ Человѣкъ, но все же хватается, какъ утопающій за соломинку, за послѣднюю надежду: «быть можетъ, отзовется вѣчная справедливость, если преклонятъ колѣни старики»… Но вѣдь Нѣкто въ сѣромъ? это мертвая, механическая сила, рокъ, мойра, судьба: какъ же можно предъявлять къ ней требованія справедливости? Какъ можно ждать и жаждать отъ косной и слѣпой силы объективнаго телеологизма? Конечно, утопая, можно хвататься и за соломинку; но нельзя основывать свое міровоззрѣніе на какомъ-нибудь моментѣ аффекта или на какомъ-нибудь единич-номъ импульсѣ. Смот-ря прав-дѣ смѣ-ло въ глаза, мы должны признать неотвратимость мірового зла и искать противоядія не за предѣлами нашего разума, а въ самой нашей многоликой и многообразной жизни. Мертвая механическая сила не можетъ услышать живого человѣческаго голоса; молитвы тутъ такъ же безсильны, какъ и проклятья. Но это не мѣшаетъ нашей жизни имѣть вполнѣ ясно выраженный субъективный смыслъ.

Цѣль жизни? въ настоящемъ, а не въ будущемъ; цѣль жизни? въ каждомъ данномъ моментѣ; цѣль жизни? во всей полнотѣ ея переживаній. Этого человѣкъ не хочетъ видѣть, этого онъ не хочетъ понять. Когда къ нему приходитъ гнетущее горе? онъ проклинаетъ свою жизнь, а долгіе годы свѣтлой радости онъ торопится прожить скорѣе, лихорадочно стремясь къ какой-то призрачной цѣли, стоящей на его пути гдѣ-то въ будущемъ, въ то время какъ она стоитъ за его спиной. И какъ это трудно? осознать, что каждый данный моментъ и есть цѣль; какъ это трудно, если судить по тому, что во всей русской литературѣ ХІХ-го вѣка одинъ только Герценъ осмѣлился стать на эту точку зрѣнія (объ этомъ еще будетъ рѣчь ниже) и стоять на ней до конца, не впадая въ то же время ни въ абсолютный эгоизмъ, ни въ штирнеріанство. Очевидно, не всѣмъ подъ силу эта точка зрѣнія субъективизма, лишающая человѣка права и возможности опираться на объективное и подбадривать себя иллюзіями міровой гармоніи, человѣчества, прогресса. Не всѣ поэтому могутъ и хотятъ видѣть, что въ «Жизни человѣка» была не только смерть сына и не только нелѣпый «балъ», но была и любовь, и борьба, и слава, и радость побѣды… Что перевѣшиваетъ?? это дѣло психологіи человѣка; оптимизмъ или пессимизмъ равно недоказуемы и неопровержимы логическими посылками. Но не надо все-таки забывать, что если у Человѣка есть «часы унынія и тоски, когда смертнымъ томленіемъ омрачается душа», то есть у него и «часы радости, когда высоко паритъ его свободный и смѣлый духъ» такъ говоритъ Нѣкто въ сѣромъ (Прологъ). И когда Человѣкъ умираетъ, а Старухи злорадно шепчутъ ему на ухо: «ты сейчасъ умрешь, а ты помнишь?»? и напоминаютъ ему всѣ свѣтлыя минуты его жизни, чтобы подчеркнуть ихъ безсмысленность, то отъ лица Человѣка мы можемъ сказать: «да, вы правы? во всѣхъ моихъ переживаніяхъ нѣтъ и не было объективнаго смысла. Но вѣдь это прошедшее было когда-то для меня настоящимъ? и ясный внутренній смыслъ носила тогда моя жизнь. Я страдалъ, я любилъ, я хотѣлъ; вмѣстѣ съ другими людьми я ставилъ себѣ субъективныя, но общія многимъ цѣли и боролся за ихъ осуществленіе; я жилъ всей полнотой доступной человѣку жизни и съ гордостью носилъ имя Человѣка. Теперь я умираю; умрутъ когда-нибудь всѣ люди до послѣдняго, но это отсутствіе объективнаго смысла въ жизни человѣка и человѣчества не страшитъ меня, такъ какъ я искалъ смысла не въ будущемъ, а въ настоящемъ. И пусть потухнетъ солнце, пусть разсыплется пылью земля, но то, что было? было; моя любовь, моя ненависть, вся полнота моихъ переживаній дали моей жизни тотъ внутренній смыслъ, послѣ котораго я не нуждаюсь въ безсмертіи ни на землѣ, ни на небѣ…