— Нѣтъ, не доводилось.

— Да и мало кто ихъ видѣлъ.

— А вы видѣли?

— Я видѣла. Ярко-красныя ягоды. И никто-то, почти никто ихъ не видитъ: ребятишки жадные обрываютъ цвѣты и продаютъ.

— Здѣсь лучше цвѣтъ, чѣмъ плодъ,? сказалъ Логинъ:? красота цвѣтка? достигнутая цѣль жизни ландыша»…

Господа объективисты? мистики или общественники, безразлично? съ ужасомъ отшатнутся отъ подобнаго воззрѣнія и судорожно ухватятся за вѣру въ Бога или за вѣру въ человѣчество. Они ищутъ объективнаго смысла жизни и утверждаютъ, что, говоря фигурально, цѣль жизни ландыша именно плодъ, а цѣль жизни человѣка? потомство, человѣчество, душа, Богъ… Но въ Бога и душу надо вѣрить? и «блаженны вѣрующіе», а ссылка на человѣчество и потомство? вѣдь это отсыланіе отъ Понтія къ Пилату. Попытка найти объективный смыслъ жизни внѣ области вѣры? попытка съ негодными средствами; смыслъ жизни? исключительно субъективный и другимъ быть не можетъ. И тщетно стремленіе объективистовъ, не желающихъ принять субъективный смыслъ жизни, перенести объективный смыслъ за грани исторіи и за грани земной жизни: жизнь должна имѣть объясненіе въ самой себѣ, или такого объясненія вовсе нѣтъ. Недаромъ поэтому Ѳ. Сологубъ, въ своей трагедіи «Даръ мудрыхъ пчелъ», заставляетъ тѣни умершихъ искать смысла своей минувшей жизни въ ней самой, а не въ туманахъ Аида. Персефона тоскуетъ по живой жизни, и тѣни умершихъ вспоминаютъ объ этой жизни, какъ имѣвшей ясный субъективный смыслъ:

Персефона. О, живое вино человѣческой жизни, проливаемое въ изобиліи!

Тѣни умершихъ. Мы страдали.

Персефона. О, живая снѣдь человѣческой плоти!

Тѣни умершихъ. Мы хотѣли.

Персефона. О, тѣло земное, пронизанное солнцемъ!

Тѣни умершихъ. Мы любили.

Персефона. Мойры, жестокія, какую ткань вы мнѣ ткете!

Тѣни умершихъ. Мы свершили весь нашъ путь. Не ждемъ ни радости, ни печали.

Мы страдали, мы хотѣли, мы любили? такъ говорятъ о себѣ тѣни умершихъ; не въ прошедшемъ, а въ настоящемъ времени повторяемъ о себѣ эти же слова мы, живые люди. Мы страдаемъ и наслаждаемся, мы любимъ и ненавидимъ, мы боремся и побѣждаемъ или погибаемъ; въ полнотѣ этихъ переживаній? весь смыслъ нашей жизни, другого не было, нѣтъ и не будетъ.

Таковы первые блѣдные штрихи, первыя очертанія этой теоріи. Немедленно возникаетъ цѣлый рядъ сложныхъ и острыхъ вопросовъ, или, вѣрнѣе, всего одинъ во-просъ: какъ же отвѣчаетъ эта теорія на всѣ тѣ мучительныя проблемы, съ постановки которыхъ мы начали? А затѣмъ: каковы же ближайшіе выводы изъ этого положенія? Къ чему мы придемъ въ концѣ пути? А смыслъ жизни человѣчества? а всемірная исторія? а міровое зло? И если настоящее есть цѣль для каждаго отдѣльнаго «я», то не придемъ ли мы какъ-разъ къ теоріи абсолютнаго эгоизма? И такъ далѣе, и такъ далѣе.

На всѣ эти вопросы мы найдемъ отвѣтъ попутно съ изученіемъ художественнаго и философскаго творчества Л. Андреева и Л. Шестова? тѣхъ двухъ писателей, которые, вмѣстѣ съ Ѳ. Сологубомъ, наиболѣе сильно отзываются на вопросъ о смыслѣ и цѣли жизни,? вопросъ, составляющій главную ось творчества всѣхъ ихъ троихъ. Изученіе же Ѳ. Сологуба доведено нами до конца и мы здѣсь съ нимъ простимся, подведя только краткій итогъ тѣмъ результатамъ, къ которымъ мы пришли на предыдущихъ страницахъ.

Вся жизнь въ ея цѣломъ, жизнь, какъ таковая? сплошное мѣщанство: вотъ положеніе, проходящее черезъ все творчество Ѳ. Сологуба и сближающее его прежде всего съ Чеховымъ, а черезъ него и съ Лермонтовымъ. Вся жизнь? сплошная передоновщина: вотъ впечатлѣніе, вынесенное Ѳ. Сологубомъ отъ столкновенія съ «дебелой бабищей жизнью»… Если это такъ, то праздны и тщетны всѣ попытки найти общій смыслъ и жизни человѣка и жизни человѣчества; единственнымъ спасеніемъ изъ этого омута мѣщанства для захлебывающихся въ немъ отдѣльныхъ людей является либо «блаженное безуміе», либо избавительница смерть. Есть, впрочемъ, и иной выходъ; этотъ выходъ? одиночество, пытающееся найти себѣ метафизическое оправданіе въ солипсизмѣ и ищущее дорогу индивидуальнаго спасенія въ культѣ красоты. Послѣднее ведеть въ свою очередь къ двумъ противоположнымъ результатамъ, которые могутъ быть охарактеризованы нами какъ романтизмъ и реализмъ поэта. Съ одной стороны Ѳ. Сологубъ воздвигаетъ причудливые міры своей фантазіи, въ которыхъ онъ ищетъ смысла и спасенія отъ безсмысленности окружающаго мѣщанства; съ другой стороны онъ начинаетъ цѣнить красоту не только въ своемъ вымышленномъ, но и въ дѣйствительномъ мірѣ. Оба эти міра онъ совмѣщаетъ: надо жить всей полнотой переживаній въ данномъ намъ мірѣ трехъ измѣреній и надо восполнять эти переживанія творчествомъ міра четырехъ измѣреній, полетомъ «за предѣлы предѣльнаго»… Въ общей полнотѣ переживаній и заключается единственный смыслъ жизни, поднявшейся надъ уровнемъ передоновщины; но смыслъ этотъ? исключительно субъективный, а объективнаго нѣтъ и быть не можетъ. Внѣ этого субъективнаго смысла жизнь человѣка и жизнь человѣчества только?

Не хочетъ жизни Богъ? ибо онъ не вложилъ въ жизнь человѣка и человѣчества того объективнаго смысла, котораго тщетно ищутъ въ ней и мистики и позитивисты; и жизнь не хочетъ Бога? ибо довольствуется она тѣмъ субъективнымъ смысломъ, который не нуждается ни въ санкціи Бога, ни въ санкціи Человѣчества… Объективнаго смысла человѣческой жизни нѣтъ, ибо жизнь эта? «капризъ пьяной Айсы»; объективнаго смысла исторіи человѣчества нѣтъ, ибо исторія эта? «Анекдотъ, рожденный Айсою» (см. «Перевалъ», 1907 г. № 1, статья Ѳ. Сологуба); есть только субъективный смыслъ человѣческой жизни и заключается онъ въ полнотѣ переживаній,? а другого смысла не было, нѣтъ и не будетъ.

Такъ говоритъ намъ Ѳ. Сологубъ. Хотѣлъ ли онъ сказать это? для насъ безразлично, но это сказалось во всемъ его творчествѣ; и въ этомъ его связь не только съ Чеховымъ и Лермонтовымъ, но и съ Достоевскимъ. И Ѳ. Сологубъ, и Л. Андреевъ, и Л. Шестовъ? всѣ они вышли изъ Ивана Карамазова, какъ ни различны они по настроенію, по взглядамъ, по значенію въ русской литературѣ. Значеніе Ѳ. Сологуба въ исторіи русской литературы? не велико: онъ слишкомъ интимный, слишкомъ индивидуальный поэтъ, чтобы занять своимъ именемъ десятилѣтіе, создать эпоху, школу… Въ этомъ отношеніи онъ родствененъ Л. Шестову и совершенно противоположенъ Л. Андрееву: и Ѳ. Сологубъ и Л. Шестовъ? писатели «для немногихъ», они никогда не будутъ пользоваться всеобщимъ признаніемъ. Это не порицаніе и не хвала: съ одной стороны художникомъ «для немногихъ» является такой глубокій и тонкій писатель, какъ Тютчевъ; а съ другой? писателемъ «для всѣхъ» оказывается такой тонкій и проникновенный художникъ, какъ Чеховъ. Тютчевъ? одинокая вершина въ исторіи русской литературы, Чеховъ? соединенная съ прошлымъ и будущимъ горная цѣпь; Тютчевъ связанъ внутренней связью съ отдѣльными великанами русской литературы (съ Пушкинымъ, съ Баратынскимъ), а Чеховъ, кромѣ того, еще со всей русской литературой и русской жизнью въ ея цѣломъ; Тютчевъ? глубочайшій моментъ русской литературы, Чеховъ? цѣлая эпоха, одинаково и широкая и глубокая. Нѣтъ сомнѣнія, что имя Л. Андреева будетъ современемъ обозначать собою отдѣльную эпоху русской литературы: Чеховъ, М. Горькій, Л. Андреевъ? такова будетъ послѣдовательная цѣпь именъ, характеризующихъ русскую литературу конца ХІХ-го и начала ХХ-го вѣка; Ѳ. Сологубъ (равно какъ и Л. Шестовъ) въ эту цѣпь не войдетъ. Онъ слишкомъ индивидуальный, слишкомъ интимный писатель, онъ стоитъ въ русской литературѣ особнякомъ и особнякомъ будетъ изучаться историками литературы. Про Ѳ. Сологуба можно сказать словами Тэна объ одномъ изъ французскихъ писателей: онъ занимаетъ въ литературѣ высокое, но узкое мѣсто. Вѣрнѣе наоборотъ: Ѳ. Сологубъ занимаетъ въ нашей литературѣ узкое, но высокое мѣсто. Его «Мелкій Бѣсъ» одинъ закрѣпляетъ за нимъ такое мѣсто въ литературѣ, если даже не говорить объ его стихахъ и о такихъ маленькихъ шедеврахъ, какъ многіе мелкіе разсказы Ѳ. Сологуба? особенно тѣ, въ которыхъ на сцену выводятся дѣти (напр., «Въ плѣну», «Два готика», «Землѣ земное» и др.). Такое же узкое, но высокое мѣсто занимаетъ Ѳ. Сологубъ и своими стихами: въ исторіи русской поэзіи девяностые и девятисотые годы будутъ охарактеризованы именами К. Бальмонта и В. Брюсова, а Ѳ. Сологубъ со своей тонкой, интимной поэ-зіей и здѣсь займетъ обособленное мѣсто? узкое, но высокое. Это не мѣшаетъ ему быть тѣсно связаннымъ съ отдѣльными великанами русской литературы? съ Лермонтовымъ, съ Чеховымъ и съ Достоевскимъ; съ первыми двумя онъ связанъ своимъ отношеніемъ къ мѣщанству жизни, а съ послѣднимъ? своимъ отношеніемъ къ карамазовскимъ вопросамъ, которые своимъ ядомъ отравили его сердце.