Никуда? значитъ и мечта объ Ойле перестала уже тешить поэта…

Коля и Ваня? это двѣ стороны души одного Ѳ. Сологуба. Борьба шуйцы съ десницей? очень это истрепанная, съ легкой руки Михайловскаго, фраза; однако и само явленіе, характеризуемое ею, старо, какъ человѣчество. Повторяется оно и у Ѳ. Сологуба. «Красивое мѣстечко», нѣжно-звенящимъ голоскомъ говоритъ Коля. «Что красиваго?» хмуро возражаетъ Ваня. Коля видитъ за рѣкой красивый обрывъ; въ лѣсу такъ славно пахнетъ смолой; бѣлка такъ ловко карабкается на сосну; передъ ними лежитъ такой красивый лугъ… Но вода подмоетъ, обрывъ обвалится,? слышимъ мы отвѣты Вани:? въ лѣсу пахнетъ «шкипидаромъ»; подъ кустомъ лежитъ дохлая ворона, а на лугу коровы нагадили… Коля? это тотъ Ѳ. Сологубъ, который самъ говорить о себѣ: «и промечтаю до конца, и мирно улыбаясь жизни уйду… въ чертоги мудраго отца»; это тотъ Ѳ. Сологубъ, который нѣжно-звенящимъ голосомъ мечтаетъ вслухъ о «блаженномъ краѣ вѣчной красоты», объ Ойле, освещаемой лучами Маира, объ ангельскихъ ликахъ и дымѣ благоуханій; Ваня? это тотъ Ѳ. Сологубъ, который самъ не знаетъ, «для чего и чѣмъ живетъ», который усталъ преслѣдовать цѣли, который созрѣлъ для могилы и для котораго «вся жизнь, весь міръ? игра безъ цѣли: не надо жить!..» Въ Ѳ. Сологубѣ Коля пробуетъ иногда протестовать, старается сказать нѣжно-звенящимъ голосомъ «послѣднее и сильное слово:…? А Богъ?..» Но побѣждаетъ въ немъ всегда Ваня со своимъ негодующимъ отрицаніемъ: «А Бога нѣтъ. А и есть? нуженъ ты ему очень»… И Ваня не можетъ не побѣдить, такъ какъ Коля, со своими мечтами объ Ойле, безсиленъ оправдать ту жизнь, слезы и кровь которой понятны только послѣ своего превращенія въ алмазы и рубины райскихъ обителей… Но алмазы и рубины эти? поистинѣ камни, которые намъ хотятъ подать вмѣсто хлѣба…

Ваня побѣдилъ. Это значитъ, что попытка Ѳ. Сологуба увѣровать въ «Святой Ерусалимъ», увидѣть цѣль и смыслъ существованія въ будущемъ или даже въ мірѣ трансцендентнаго? закончилась неудачей и возвращеніемъ къ прежнему холодному отчаянью. На этой почвѣ возникъ тотъ страхъ жизни, который окрасилъ собою почти все творчество Ѳ. Сологуба и сдѣлалъ послѣдняго ближайшимъ въ этомъ отношеніи преемникомъ Чехова. Въ жизни нѣтъ смысла, въ жизни нѣтъ цѣли, а значитъ жизнь страшна, какъ бы ни была она подчасъ прекрасна; жизнь страшна, потому что она заперта въ безсмысленныхъ стѣнахъ, потому что вся она? только безсмысленное мельканіе тѣней по стѣнѣ. Еще въ первой книгѣ своихъ стиховъ Ѳ. Сологубъ почувст-вовалъ этотъ страхъ жизни, прибѣжищемъ отъ котораго можетъ быть только смерть (см. его стихотворенія «Печалью безсонной», «Навѣкъ налаженъ въ рамкахъ тѣсныхъ», «Я ждалъ, что вспыхнетъ впереди» и др.); во второй книгѣ стиховъ и разсказовъ этому чувству посвященъ рядъ стихотвореній и разсказъ «Къ звѣздамъ». Звѣзды для Сережи въ этомъ разсказѣ? то же, чѣмъ для Володи были тѣни: къ нимъ онъ бѣжитъ отъ туск-лой, сѣрой, безсмысленной жизни, отъ тѣсныхъ стѣнъ, гдѣ онъ тоскуетъ среди удобной и дорогой мебели, гдѣ все прилично и надоѣдливо. Ему обидна чужая боль, какъ Колѣ были больны чужія обиды («и не все ли равно, чьи обиды!»); въ сновидѣніяхъ онъ переносится въ другой чудный міръ, гдѣ летаютъ мудрыя птицы и проходятъ мудрые, невиданные на землѣ звѣри, гдѣ все такъ ясно и осмысленно; на яву его терзаетъ пошлость жизни, отъ которой ему становится страшно. Страшно все обыденное, дѣйствительность страшна, какъ страшенъ тотъ домъ, въ которомъ живетъ Сережа: «Сережа почувствовалъ, что страшно туда идти, страшно даже смотрѣть туда»… Выхода нѣтъ: есть только безуміе и смерть. Первое было удѣломъ Володи («Тѣни»), вторая избавляетъ Сережу отъ страшной обыденной жизни. И во второй книгѣ стиховъ, которая идетъ непосредственно вслѣдъ за этимъ разсказомъ, Ѳ. Сологубъ много разъ варьи-руетъ эту же тему? «какъ не нуженъ мнѣ міръ и постылъ», «какъ мнѣ трудно идти», «какъ мнѣ страшно»…; остается ждать только смерти избавительницы и надѣяться на то, что «мы потонемъ во тьмѣ безотвѣтной»; поэту «блестящими лучами улыбается смерть», для него «есть блаженство одно: сномъ безгрезнымъ забыться навсегда? умереть»…, ибо «неизбѣжная могила не обманетъ лишь одна» (см. еще позднѣйшія стихотворенія: «Вѣсти объ отчизнѣ», «О, владычица смерть» и др.). Смысла же жизни нѣтъ? ни до смерти, ни послѣ смерти. «Если и до звѣздъ вознесется трепетъ моей души и въ далекихъ мірахъ зажжетъ неутоляемую жажду и восторгъ бытія? мнѣ-то что? (такъ спрашиваетъ у своей „смерти“ герой одного изъ позднѣйшихъ сологубовскихъ разсказовъ: „Смерть по объявленію“). Истлѣвая, истлѣю здѣсь, въ страшной могилѣ, куда меня зароютъ зачѣмъ-то равнодушные люди. Что же мнѣ въ краснорѣчіи твоихъ обѣщаній, что мнѣ? что мнѣ? скажи. Сказала, улыбаясь кротко:

— Во блаженномъ успеніи вѣчный покой.

Повторилъ тихо:

— Вѣчный покой. И это? утѣшеніе?

— Утѣшаю, чѣмъ могу,? сказала она, улыбаясь все тою же неподвижною, кроткою улыбкою»…

Такъ же утѣшаетъ самъ себя, утѣшаетъ всѣхъ насъ и Ѳедоръ Сологубъ. Конечно, онъ не могъ не видѣть, что отвѣтить словомъ смерть на вопросы о смыслѣ жизни? значитъ не отвѣтить на нихъ совершенно; но какъ отвѣтить иначе и что дѣлать? онъ не знаетъ.

«Если бы я зналъ!? говоритъ онъ устами героя романа „Тяжелые сны“, учителя Логина:? а то я какъ-то запутался въ своихъ отношеніяхъ къ людямъ и себѣ. Свѣточа у меня нѣтъ….. Мнѣ жизнь страшна»… «А чѣмъ страшна жизнь?»? спрашиваетъ его Нюта, и слышитъ въ отвѣтъ: «мертва она слишкомъ! Не столько живемъ, сколько играемъ. Живые люди гибнутъ, а мертвецы хоронятъ своихъ мертвецовъ»… Жизнь страшна, такъ какъ нѣтъ свѣточа, который освѣщалъ бы ея тьму; а безъ этого свѣточа Коля не въ силахъ противостоять Ванѣ и противиться великому искушенію смерти; красота жизни блекнетъ передъ нелѣпостью жизни. И однако красота эта настолько велика, что ею иногда въ Ѳ. Сологубѣ Коля побѣждаетъ Ваню. Непосредственно за «Жаломъ Смерти» слѣдуетъ прелестный и нѣжный разсказъ «Землѣ земное», въ которомъ Саша и преодолѣваетъ смерть и не кончаетъ безуміемъ. Кстати замѣтить, во всѣхъ этихъ разсказахъ Ѳ. Сологуба главныя дѣйствующія лица? дѣти; авторъ точно намѣренно ограничиваетъ этимъ кругомъ область своего художественнаго творчества, подобно тому какъ Иванъ Карамазовъ этимъ же крутомъ очерчивалъ свои этическіе вопросы. И причина? та же самая. Нелѣпость, безсмысленность жизни, ея зло, ея ужасъ должны ярче быть видны на дѣтяхъ, которыя еще, говоря словами Карамазова, яблока не съѣли и пока ни въ чемъ не виноваты. Ни въ чемъ не виноватъ и Саша? и однако непонятный страхъ жизни уже сдавливаетъ его сердце: «почему? онъ не зналъ, не могъ понять, и все чаще томился»… Это неосознанное чувство онъ не можетъ, онъ не умѣеть перевести въ сознаніе; отсюда его поиски «страшнаго» въ мірѣ духовномъ и тѣлесномъ. Онъ ждетъ страха, идя ночью на кладбище: «Саша медленно шелъ по дорогѣ вдоль рѣки, озирался вокругъ и ждалъ, когда будетъ страшное… Онъ ждалъ страха, да уже и хотѣлъ его, что дальше, то сильнѣе, и напрасно: страха не было»… Онъ чувствуетъ, что окружающая его реальность «страшнѣе» всякихъ призраковъ. «Нетерпѣливое ожиданіе страха усиливалось… И гдѣ же страхъ? Саша проходилъ между крестами и могилами, между кустами и деревьями. Подъ землею, онъ зналъ, лежали, истлѣвая, покойники: что ни крестъ, то внизу, подъ могильною насыпью, трупъ, зловонный, отвратительный. Но гдѣ же страхъ?.. И почувствовалъ Саша, что эта нѣмая и загадочная природа была бы для него страшнѣе замогильныхъ призраковъ, если бы въ немъ былъ страхъ»… И здѣсь за Сашей опять стоитъ самъ Ѳ. Сологубъ, съ той только разницей, что вмѣсто условнаго «если бы», онъ прямо говоритъ: «мнѣ страшно»…