Сергѣй Николаевичъ отрѣшился отъ земли и ея интересовъ; въ своей горной астрономической обсерваторіи онъ живетъ „за предѣлами предѣльнаго“… Тамъ внизу, на землѣ идетъ кровавая революція, въ которой принимаютъ участіе его дѣти; Николай, его сынъ, раненъ и брошенъ въ тюрьму и не сегодня-завтра будетъ разстрѣлянъ; а онъ, сходя со своей астрономической вышки, удивленно спрашиваетъ: „развѣ тамъ еще убиваютъ? Развѣ тамъ еще есть тюрьмы?“… Но если даже и разстрѣляютъ его сына? что за бѣда? „Въ мірѣ? говоритъ онъ? каждую секунду умираетъ по человѣку, а во всей вселенной, вѣроятно, каждую секунду разрушается цѣлый міръ. Какъ же я могу плакать и приходить въ отчаяніе изъ-за смерти одного человѣка?“… Изъ этого міра, гдѣ люди страдаютъ и умираютъ, онъ ушелъ въ свою обсерваторію и тамъ отсиживается отъ жизни; онъ не можетъ понять мірового зла и предпочитаетъ просто закрывать передъ нимъ глаза и искать смысла въ міровой жизни. „Смерть, несправедливость, несчастья, всѣ черныя тѣни земли? вотъ суетныя заботы“,? говоритъ онъ; онъ ищетъ спасенія отъ нихъ въ мірѣ объективнаго. „Я думаю обо всемъ,? говоритъ онъ.? Я думаю о прошломъ, и о будущемъ, и о землѣ, и о тѣхъ звѣздахъ? обо всемъ. И въ туманѣ прошлаго я вижу миріады погибшихъ; и въ туманѣ будущаго я вижу миріады тѣхъ, кто погибнетъ; и я вижу космосъ, и я вижу вездѣ торжествующую безбрежную жизнь? и я не могу плакать объ одномъ… Жизнь, жизнь вездѣ. Сейчасъ, въ эту минуту? да, въ эту минуту!? родится кто-то такой же, какъ Николай, лучше, чѣмъ онъ? у природы нѣтъ повтореній“… Для того, чтобы достичь высотъ такого объективизма, нужно сначала атрофировать въ себѣ все человѣческое; послѣ этого объективизмъ становится неуязвимъ ни логически, ни психологически. Но это не мѣшаетъ намъ, вслѣдъ за Иваномъ Карамазовымъ, чувствовать къ такой сверхъ-человѣческой точкѣ зрѣнія полнѣйшее отвращеніе, какое и чувствуетъ къ ней Маруся: „я не могу уйти отъ земли,? говоритъ она,? я не хочу уходить отъ нея: она такъ несчастна. Она дышетъ ужасомъ и тоской? но я рождена ею и въ крови моей я ношу страданія земли. Мнѣ чужды звѣзды, я не знаю тѣхъ, кто обитаетъ тамъ. Какъ подстрѣленная птица, душа моя вновь и вновь падаетъ на землю“… И какъ противъ врага идетъ Маруся противъ Сергѣя Николаевича: „я нашла, я знаю теперь, что я буду дѣлать,? говоритъ она.? Я построю городъ и поселю въ немъ всѣхъ старыхъ…, всѣхъ убогихъ, калѣкъ, сумасшедшихъ, слѣпыхъ. Тамъ будутъ глухонѣмые отъ рожденія и идіоты, тамъ будутъ изъѣденные язвами, разбитые параличемъ. Тамъ будутъ убійцы, тамъ будутъ предатели и лжецы и существа, подобныя людямъ, но болѣе ужасныя, чѣмъ звѣри. И дома будутъ такіе же, какъ жители: кривые, горбатые, слѣпые, изъязвленные, дома? убійцы, предатели. Они будутъ падать на головы тѣхъ, кто въ нихъ поселится, они будутъ лгать и душить мягко. И у насъ будутъ постоянныя убійства, го-лодъ и п-лачъ; и царемъ города я поставлю Іуду и назову городъ: „Къ звѣздамъ“!“… Этотъ городъ Маруси мы знаемъ; уже давно Л. Андреевъ обрисовалъ намъ его въ разсказѣ „Стѣна“… И какъ ни ужасно жить въ этомъ городѣ, гдѣ собрано воедино все міровое зло, гдѣ соединена въ одно цѣлое вся та безсмыслица жизни, изъ которой всѣ мы жаждемъ выхода,? но лучше жить въ этомъ городѣ и медленно погибать отъ вида безсмысленныхъ человѣческихъ страданій, чѣмъ уйти въ горы къ Сергѣю Николаевичу и жить его вѣрою въ „неизвѣстнаго друга“, отдѣленнаго отъ насъ безконечностью пространства и времени. Лучше плакать вмѣстѣ съ матерью и съ невѣстой надъ безсмысленно разбитой молодой жизнью Николая, чѣмъ утѣшаться вмѣстѣ съ Сергѣемъ Николаевичемъ, что вотъ въ эту же минуту рождается кто-нибудь лучшій его сына, что сынъ его безсмертенъ: „онъ въ тебѣ, онъ въ Петѣ, онъ во мнѣ? онъ во всѣхъ, кто свято хранитъ благоуханіе его души“… И во сколько разъ прекраснѣе, во сколько разъ человѣчнѣе тотъ моментъ „Жизни Человѣка“, когда послѣ смерти сына Человѣкъ бросаетъ свое безплодное проклятіе судьбѣ; во сколько разъ человѣчнѣе и прекраснѣе тотъ невольно приходящій на память? сопоставленіе это было уже сдѣлано критикой? отецъ Илюши (въ „Братьяхъ Карамазовыхъ“), который въ отвѣтъ на слова своего умирающаго мальчика: „…какъ я умру, то возьми ты хорошаго мальчика, другого… назови его Илюшей и люби вмѣсто меня“…? можетъ только разразиться рыданіями и проскрежетать: „не хочу хорошаго мальчика! не хочу другого мальчика! аще забуду тебѣ, Іерусалиме, да прилипнетъ“… И упавъ на колѣни, онъ начинаетъ рыдать, „какъ-то нелѣпо взвизгивая“… И насколько эти „нелѣпыя взвизгиванія“ человѣчнѣе и прекраснѣе возвышенныхъ самоутѣшеній пантеиста-астронома!

Тутъ примиренія быть не можетъ; одно изъ двухъ? либо человѣческая, либо сверхъ-человѣческая (а потому и безчеловѣчная) точка зрѣнія. Л. Андреевъ, повидимому, хотелъ возможно сгладить это противорѣчіе: по крайней мѣрѣ Сергѣй Николаевичъ благословляетъ Марусю идти въ жизнь, а она начинаетъ утѣшать себя мыслью, что душа Николая живетъ въ ней, Марусѣ… И когда Сергѣй Николаевичъ, протягивая руки къ звѣздамъ, посылаетъ торжественный привѣтъ? „привѣтъ тебѣ, мой далекій, мой неизвѣстный другъ!“, а Маруся, протягивая руки къ землѣ, посылаетъ скорбный привѣтъ „привѣтъ тебѣ, мой милый, мой страдающій братъ!“, то по мысли автора это должно, вѣроятно, гармонически заканчивать всю драму; но тщетна эта попытка примирить непримиримое по своему существу. И рыдающія слова матери: „Колюшка!.. Колюшка!..“, послѣднія слова драмы, лучше всего вскрываютъ всю внутреннюю фальшь попытки синтеза противоположныхъ точекъ зрѣнія Маруси и Сергѣя Николаевича. Если Л. Андреевъ, какъ можно думать, хоть отчасти стоялъ за Сергѣемъ Николаевичемъ, то онъ хотѣлъ все же найти возможность общей почвы и съ Марусей; попытка совершенно невозможная. Онъ скоро это понялъ, потому что въ „Жизни Человѣка“, произведеніи, написанномъ годомъ позднѣе, онъ уже далекъ отъ точки зрѣнія Сергѣя Николаевича; еще дальше отходитъ онъ отъ нея въ одномъ изъ послѣднихъ своихъ произведеній? „Царѣ Голодѣ“, все содержаніе котораго лежитъ какъ-разъ въ области тѣхъ „суетныхъ заботъ“, къ которымъ такъ равнодушенъ Сергѣй Николаевичъ? „смерти, несправедливости, несчастья и всѣхъ черныхъ тѣней земли“.

«Черныя тѣни земли»? эти слова Сергѣя Николаевича можно было бы взять для характеристики внѣшняго построенія «Царя Голода»; внутреннее же содержаніе его сводится къ все той же проблемѣ о человѣкѣ-средствѣ и человѣкѣ-цѣли. Формулу эту, «человѣкъ-средство», можно разсматривать или «во времени», или «въ пространствѣ»; а именно: съ одной стороны, выраженіе «человѣкъ-средство» можетъ обозначать собою тотъ взглядъ, что современный человѣкъ является средствомъ для будущихъ поколѣній, унаваживаетъ собою будущую гармонію,? это тотъ самый этическій анти-индивидуализмъ «во времени», который былъ такъ ненавистенъ Ивану Карамазову. Но, съ другой стороны, формула «человѣкъ-средство» можетъ выражать собою тотъ взглядъ, что не для будущаго, а для настоящаго одна часть людей должна являться средствомъ для другой части; это тотъ самый этическій анти-индивидуализмъ «въ пространствѣ» (при условіи одновременности), который проповѣдуется всѣми врагами демократизма, всѣми аристократическими теоріями, примѣромъ которыхъ можетъ считаться знаменитая утопія Ренана (въ его «Dialogues et fragments philosophiques») или аналогичное воззрѣніе Нитцше. Первое пониманіе формулы «человѣкъ-средство», считающее человѣка средствомъ для будущихъ поколѣній, свойственно всѣмъ крайнимъ общественникамъ и государственникамъ, всѣмъ людямъ типа Сергѣя Николаевича и вообще всѣмъ исповѣдующимъ въ тѣхъ или иныхъ формахъ «религію Человѣчества»; второе пониманіе этой формулы, считающее часть людей средствомъ для другой части въ настоящее же время, свойственно всѣмъ анти-демократическимъ ученіямъ. Оба эти рода этическаго анти-индивидуализма должны быть осуждаемы нами са-мымъ категорическимъ образомъ, причемъ осужденіе это является той нитью, которая связываетъ индивидуализмъ съ демократизмомъ. Мы не допускаемъ мысли о томъ, чтобы тѣ современныя формы жизни, которыя дѣлаютъ большинство человѣчества средствомъ для меньшинства, могли быть признаны закономѣрными этически; мы видимъ, что такова дѣйствительность, но мы боремся съ нею во исполненіе нашего субъективнаго идеала? и въ этомъ неизбѣжный дуализмъ въ нашемъ сознаніи между тѣмъ, что есть, и тѣмъ, что должно быть, между сущимъ и должнымъ. И во имя нашего субъективнаго идеала мы боремся за соціальное и политическое освобожденіе тѣхъ классовъ и слоевъ общества, которые являются средствами для другихъ общественныхъ группъ, играющихъ роль цѣли. Но въ то же время мы не можемъ допустить и той мысли, чтобы прошлыя поколѣнія человѣчества являлись только средствомъ для будущихъ поколѣній, чтобы прошлыя и настоящія муки оправдывались будущимъ блаженствомъ: или мы должны получить отвѣтъ «за всѣхъ нашихъ братій по крови», или намъ совсѣмъ не надо никакого отвѣта.