Такой подвигъ совершилъ Шекспиръ; доказать это? цѣль книги Л. Шестова. «Цѣлые годы призракъ случайности человѣческаго существованія преслѣдовалъ его и цѣлые годы великій поэтъ безстрашно всматривался въ ужасы жизни и постепенно уяснялъ себѣ ихъ смыслъ и значеніе»… «Чѣмъ ужаснѣе представлялась ему дѣйствительность, тѣмъ настоятельнѣе чувствовалъ онъ потребность понять все то, что происходило вокругъ него… Поэтъ чувствовалъ, что нельзя жить, не примирившись съ жизнью. Пока есть Лиры, Гамлеты, Отелло; пока есть люди, случайно, въ силу рожденія или внѣшнихъ обстоятельствъ, ставшіе добычей несчастія или, что еще ужаснѣе, виновниками несчастія другихъ, преступниками; пока надъ человѣкомъ господствуеть слѣпая сила, опредѣляющая его судьбу? жизнь наша только „сказка, разсказанная глупцомъ“»… И Шекспиръ, по мнѣнію Л. Шестова, показалъ намъ, что слѣпой судьбы не существуетъ, что Нѣкто въ сѣромъ? миѳъ, что Случай? миражъ, фатаморгана. Случая нѣтъ? вотъ что говорить намъ Шекспиръ. «Если онъ показываетъ намъ законъ тамъ, гдѣ мы считаемъ неизбѣжнымъ случай, то лишь потому, что тамъ есть этотъ законъ, который мы не въ силахъ различить. Если судьба Лира, казавшаяся всѣмъ судьбой человѣка, которому раздробилъ голову случайно оборвавшійся съ дома кирпичъ, оказывается осмысленнымъ ростомъ его души, то не фантазія Шекспира украсила кирпичъ, а зоркость поэта прослѣдила всѣ результаты дѣйствія удара. Въ „Королѣ Лирѣ“ Шекспиръ возвѣщаетъ великій законъ осмысленности явленій нравственнаго міра: случая нѣтъ, если трагедія Лира не оказалась случаемъ»… «А если такъ, то?????? есть лишь необъясненный случай (курс. нашъ). Участь Глостера и Корделіи, погибшихъ за короля, уже не наполняетъ нашу душу фантастическимъ ужасомъ, какъ и неожиданное явленіе природы не смущаетъ человѣка, достаточно вышколеннаго, чтобы понимать невозможность нарушенія закона причинности» (I, 280–281, 242–243).

Этимъ аккордомъ заканчивается книга Л. Шестова: случая нѣтъ, нелѣпаго трагизма нѣтъ, есть лишь осмысленная необходимость; а все нелѣпое, несправедливое, возмущающее душу? это только необъясненный случай…

Выше мы почти всюду предоставляли слово самому Л. Шестову, не желая становиться между нимъ и читателями въ его апологіи трагедіи. Читатель выслушалъ такимъ образомъ убѣжденную и горячую рѣчь рыцаря Цѣлесообразности и непримиримаго врага Случая; насколько эта убѣжденная рѣчь убѣдительна? вотъ вопросъ, котораго мы еще не коснулись. А коснуться его необходимо, такъ какъ мы имѣемъ здѣсь передъ собой совершенно особое рѣшеніе проблемы о смыслѣ жизни, рѣшеніе, не совпадающее ни съ мистической, ни съ позитивной теоріей прогресса и въ корнѣ расходящееся съ построеніями художественнаго творчества и Ѳ. Сологуба и Л. Андреева.

Дѣйствительно, трудно найти большую противоположность міровоззрѣній, чѣмъ у Л. Андреева и Л. Шестова, автора книги о Шекспирѣ. «Нѣкто въ сѣромъ» у Л. Андреева? вѣдь для нравственнаго міра это тотъ самый Случай, та самая «слѣпая судьба», которую категорически отвергалъ Л. Шестовъ; по Л. Андрееву міромъ правитъ равнодушная сила, механическіе законы которой настолько же фатально необходимы въ мірѣ физическомъ, насколько случайны въ мірѣ нравственномъ; это та самая точка зрѣнія, которую Л. Шестовъ называлъ наивно-близорукой и которую онъ искренно презиралъ, считая ее удѣломъ «типическаго современнаго человѣка съ вѣрой во власть случая» (I, 43). Центральный вопросъ Л. Андреева: «зачѣмъ жить, если существуетъ смерть?»? представлялся Л. Шестову удѣломъ книжнаго человѣка, «мыслителя» въ родѣ Гамлета. Философія Гамлета на кладбищѣ? это дѣйствительно кладбищенская философія; черепа леденятъ ему кровь: «что жизнь, если рано или поздно всѣ мы будемъ такими?!.. Мысль о смерти, иначе какъ въ видѣ голаго черепа ему не представляющейся…, торжествуетъ надъ нимъ. Онъ не чувствуетъ, что не изъ нея надо исходить»… Такъ говоритъ Л. Шестовъ о Гамлетѣ и могъ бы повторить о Л. Андреевѣ. Ну, а Нѣкто въ сѣромъ? Нѣкто въ сѣромъ? это фантомъ, который долженъ быть покоренъ нами; мы должны взглянуть въ глаза Елеазара-Случая и оказаться сильнѣе его: «нельзя примириться съ Медузой, не покоривъ ее» (I, 84, 76). И Л. Шестовъ покоряетъ ее, преодолѣваетъ фантомъ Случая и ставитъ на его мѣсто принципъ осмысленной необходимости. Въ этомъ отношеніи, какъ видимъ, Л. Андреевъ и Л. Шестовъ? двѣ прямыя противоположности. Кто изъ нихъ правъ? Оба правы.

Л. Шестовъ правъ, ибо онъ понимаетъ то, что иногда непонятно Л. Андрееву: онъ понимаетъ и принимаетъ субъективную осмысленность жизни; въ этомъ какъ-разъ и заключается вся суть его книги, доказывающей, что личная трагедія осмысленна. Эта мысль вскрыта въ книгѣ Л. Шестова настолько блестяще, что намъ къ ней нечего прибавлять. Человѣкъ долженъ выстрадать свое развитіе, долженъ очиститься и закалиться въ горнилѣ горя и мукъ,? и такое горе, такія муки всегда оправданы, всегда понятны: въ этомъ смыслъ трагедіи, въ этомъ субъективный смыслъ жизни. Съ высоты такого принципа находитъ себѣ оправданіе и та Смерть, отъ которой съ такимъ ужасомъ бѣжитъ Л. Андреевъ. Именно потому и дѣнна жизнь, что существуетъ смерть, сказа-ли мы, говоря о Л. Андреевѣ; эта мысль получаетъ теперь новое освѣщеніе: иногда жизнь дѣлается цѣнной, субъективно осмысленной только передъ взоромъ Смерти. Ибо пока на землѣ есть смерть, есть и трагедія; а личная трагедія для многихъ есть единственный путь къ субъективной осмысленности существованія. Шопенгауеръ гдѣ-то сказалъ, что если бы удалить изъ жизни гнетущую человѣка трагедію, то человѣкъ погибъ бы? какъ погибъ бы и въ томъ случаѣ, если бы устранить давленіе атмосферы на наше тѣло. Это сравненіе можно продолжить; можно сказать, что при чрезмѣрномъ увеличены атмосфернаго давленія человѣкъ тоже погибнетъ, будетъ раздавленъ, какъ онъ иногда бываетъ раздав-ленъ чрезмѣрной тяжестью нравственныхъ мукъ, непосильно тяжелой трагедіей. Но такіе случаи не опровергаютъ общаго принципа: мы не можемъ жить внѣ атмосфер-на-го давленія. Достоевскій выражалъ эту же мысль своимъ извѣстнымъ парадоксомъ: чело-вѣкъ до страсти любитъ страданіе, эту единст-венную причину сознанія. «Любитъ»? объ этомъ можно спорить; но Достоевскій правъ въ томъ, что единственной причиной созна-нія, дѣйствительно, часто бываетъ страданіе, трагедія: Л. Шестовъ показываетъ намъ это на типахъ Лира, Гамлета, Коріолана. Пока существуютъ страданія? существуетъ трагедія; но если даже въ какомъ-нибудь Zukunftstaat'ѣ страданія навѣки упразднятся, то все же не упразднится смерть; пока же на землѣ есть смерть? есть и личная трагедія; пока есть личная трагедія, очищающая и возвышающая человѣка? существуетъ субъективный смыслъ горя, мукъ, страданій, субъективный смыслъ человѣческой жизни. Посколь-ку муки эти субъективно осмысленны, поскольку осмысленна жизнь? постольку «разум-ная необходимость» становится на мѣсто «нелѣпаго трагизма», постольку побѣждается на-ми Нѣкто въ сѣромъ. Такъ Человѣкъ побѣждаетъ въ поединкѣ Нѣкоего въ сѣромъ, и мы ви-дѣ-ли выше, что побѣда эта остается непонятой Л. Андреевымъ. Ее понимаетъ, ее раскры-ваетъ намъ Л. Шестовъ: онъ показываетъ смыслъ трагедіи и тѣмъ самымъ вскрываетъ неясную для Л. Андреева субъективную осмысленность «жизни человѣка».

Но правъ и Л. Андреевъ, ставя надъ человѣкомъ своего Нѣкоего въ сѣромъ, эту слѣпую судьбу, этотъ ненавистный Л. Шестову Случай. Л. Андреевъ правъ потому, что всѣмъ своимъ творчествомъ онъ безсознательно вскрываетъ передъ нами основную ошибку тѣхъ разсужденій Л. Шестова, съ которыми мы познакомили читателя. Ошибку эту можно сформулировать проще всего такъ: Л. Шестовъ не видѣлъ и не хотѣлъ понять того, что элементы осмысленной трагедіи одного человѣка неизбѣжно являются въ то же самое время элементами безсмысленной драмы другого.

Пояснимъ двумя-тремя примѣрами. Вотъ передъ нами «жизнь Василія Ѳивейскаго». Л. Андреевъ утверждаетъ, что надъ всей жизнью Ѳивейскаго тяготѣлъ рокъ, что Нѣкто въ сѣромъ стоялъ со свѣчей въ рукѣ въ углу поповскаго дома; Л. Шестовъ, наоборотъ, покажетъ намъ внутреннюю осмысленность трагедіи бѣднаго попа: Василій Ѳивейскій, скажетъ онъ намъ, долженъ выстрадать свое человѣческое достоинство, и изъ темнаго, забитаго попа, какимъ онъ былъ въ началѣ разсказа, обратиться въ сильнаго и гордаго человѣка. Въ этомъ смыслъ всякой трагедіи? мы это видѣли выше,? а значитъ, въ этомъ и смыслъ трагедіи Василія Ѳивейскаго. Кто правъ? Конечно, Л. Шестовъ: мы видѣли это, разбирая андреевскій разсказъ. А если такъ, то все горе, задавившее своею тяжестью Василія Ѳивейскаго, тѣмъ самымъ и оправдывается; если такъ, то вмѣсто нелѣпаго трагизма передъ нами осмысленная необходимость, и все то, въ чемъ Л. Андреевъ не видитъ смысла, имѣетъ, слѣдовательно, вполнѣ определенный субъективный смыслъ. Пусть такъ. Но вотъ маленькое замѣчаніе: мы помнимъ, что у Василія Ѳивейскаго утонулъ, купаясь, шестилѣтній сынъ. Это горе легло свинцовой тяжестью на душу Василія Ѳивейскаго. Мы только-что доказали, вслѣдъ за Л. Шестовымъ, что горе это было не безсмысленно, а имѣло вполнѣ опредѣленный смыслъ въ душевной трагедіи Василія Ѳивейскаго, было ступенькой въ его духов-номъ развитіи… Еще разъ: пусть такъ. Пусть это горе, эта душевная мука отца имѣетъ смыслъ и оправданіе; но гдѣ смыслъ и оправданіе не этой муки отца, а самой гибели ребенка! Вѣдь то, что для Василія Ѳивейскаго является лишь элементомъ его личной осмысленной трагедии, то для его шестилѣтняго сына явилось элементомъ безсмысленной драмы: пошелъ купаться? и утонулъ, и нѣтъ больше черненькаго, тихонькаго мальчика Василія…