Представление продолжается.

Пока меня не было в городе, закончился второй антракт. Персефона все еще томится в аду. Ее освобождение, выход наверх, к свету, опять представлено в виде аллегории – 12 ступеней отделяют ее от превращения из темного первобытного чудовища в сияющее совершенное существо. Сколько раз еще они будут показывать нам путь посвящения в тайну? До тех пор, пока мы не превратимся в живые философские камни? Сколько еще будут напоминать нам о свойстве материи, из которой мы состоим, прежде чем превратят ее в золото?

На сцене хор харит исполняет финальную радостную арию об освобождении Персефоны из ада и о возвращении земле плодородия. Освобождение и процветание. Пьеса закончена. Актеры раскланиваются под вежливые аплодисменты. Времена года разносят зрителям фрукты.

Я поджидаю друзей снаружи. Вскоре появляется Рауль. Я смотрю на него исподлобья.

– Ты так и будешь дуться весь вечер из-за войны между нашими народами? Ты похож на игрока, который обижается, что у него съели шашку.

Я не отвечаю. Рауль продолжает:

– Мишель, мне ужасно не нравится, что наши отношения испортились. Мы столько пережили вместе. То есть наши души столько пережили, пока мы были смертными, ангелами, богами. Не будем же мы теперь ссориться из-за того, что происходит с горсткой смертных.

«Их намного больше, чем горстка», – думаю я.

– Это просто фигуры на доске. Когда ты наконец поймешь это?

Подходят Мата Хари, Густав Эйфель и Жорж Мельес.

Я в упор смотрю на Рауля. Просто игра? Нет, он ошибается, это не просто игра. Или тогда и вся вселенная не больше чем игра.

Наша маленькая группа идет к окраине Олимпии, туда, где мы прорыли лаз под городской стеной.

В этой ночной экспедиции Рауль и Мата Хари идут впереди, а Густав Эйфель и Жорж Мельес замыкают группу. К нам присоединились двое новичков, сильнейшие ученики – Камилла Клодель и Жан де Лафонтен. Я всегда был поклонником Лафонтена. Рассказывая о животных, он умел донести до читателя глубокие мысли, открывал необыкновенные просторы для обсуждения философских и политических идей.

Я несколько смущен и не осмеливаюсь подойти к нему. Он все равно идет впереди с Камиллой Клодель.

Мы идем через голубой лес к реке. Мы быстро продвигаемся вперед, находя все более короткие и удобные пути. Мы переходим реку через тайный ход, скрытый под водопадом.

Вдали мы замечаем Большую Химеру. Она все также завороженно смотрит на собственное отражение в зеркале, которое ей подсунул Жорж Мельес. Прежде свирепое чудовище не обращает на нас никакого внимания, и мы как можно тише обходим его. Такова власть зеркал.

Дорога, которая раньше была почти непроходимой, теперь кажется легкой: все препятствия, однажды преодоленные, нам уже не страшны.

Вскоре мы оказываемся на маковом поле.

В красной зоне теперь не девять, а одиннадцать строений. Появились два новых дворца – киноискусства и юмора. Мы с радостью встречаем старых друзей, ставших музами. Мэрилин выглядит как и раньше, а Фредди… Просто поразительно, как преобразился эльзасский раввин, который никогда не лез в карман за шуткой. Он превратился в изящную юную девушку, в лице которой, однако, сохранились некоторые черты Фредди.

Мэрилин и Фредди утратили дар речи, но оба пытаются знаками предупредить нас об опасности, подстерегающей нас дальше. Они настаивают, чтобы мы взяли с собой сандалии на веревочной подошве, жестами объясняют, что они понадобятся нам. Мы благодарим их.

Спускается ночь. Ожидая восхода второго солнца, мы садимся в кружок, освещенные лежащей в центре связкой светлячков. Они заменят нам свет костра.

Мата Хари садится рядом со мной.

– Что ты спросишь у Верховного Бога, когда увидишь его там, наверху?

– Я как-то не думал об этом. Сейчас соображу… А ты? Спросишь, почему он допустил Гитлера, терроризм, фанатизм? Почему жестокость остается безнаказанной? Откуда столько зла? Почему страдание «исторически» неизбежно?

– Мне кажется, я знаю начало ответа, – говорит Жан де Лафонтен, вмешиваясь в наш разговор. – Возможно, зло нужно, для того чтобы узнать добро. Лишь противоречие позволяет узнать истинную сущность вещей.

Встретив всеобщее непонимание, писатель на ходу выдумывает басню.

– Маленький светлячок приходит к отцу и спрашивает: «Папа, я свечусь?»

В качестве иллюстрации к своему рассказу Жан де Лафонтен берет в горсть несколько светлячков.

– Отец отвечает: «Здесь я не могу сказать тебе точно, если ты хочешь, чтобы я увидел твой свет, лети туда, где темно». Тогда маленький светлячок улетает во тьму и начинает там светиться один.

Жан де Лафонтен берет одного светлячка, отделяет от других и сажает на кончик указательного пальца.

– Теперь всем видно, что он действительно светится.

– Красивая история, – мечтательно говорит Мата Хари.

– Она еще не закончена. Маленький светлячок, посверкав в темноте, замечает, что окружен мраком. Он пугается и начинает взывать: «Отец, Отец, почему ты меня оставил?»

– Это все?

– Нет. Отец отвечает ему: «Я не покидал тебя, ты сам захотел показать мне, как ты сверкаешь».

– А в чем смысл?

– Свет виден только во тьме, – шепчет Мата Хари.

– Только столкнувшись с несправедливостью, подлостью, глупостью и варварством можно по-настоящему узнать себя. Чего искать мудрецу в мире, где все в порядке?

Я вспоминаю удивительный случай из моей жизни на «Земле-1». Мы, танатонавты, узнали тайну суда над душами: их реинкарнация зависит от того, сколько зла или добра они сделали при жизни. Это открытие вызвало панику, и все на Земле вдруг стали «милыми», желая воплотиться после смерти во что-нибудь хорошее. Попрошайки получали столько милостыни, что вскоре обзавелись кредитными карточками. Люди уже не знали, что еще сделать хорошего, но все это они делали из эгоизма, корысти, из страха превратиться в жабу. Моя подруга Стефания, видя столько сахарных улыбок и приторных лиц, решила, что пора возрождать тяжелый рок и вандализм, чтобы хорошее поведение требовало от людей хоть каких-то усилий[11].

Жан де Лафонтен возвращает светлячка на место.

– Представьте себе совершенный мир. Стабильный, счастливый мир, где не происходит никаких катастроф, резни, где нет мерзавцев. Был бы он вам интересен?

Мы не решаемся ответить. В свое время я выдумал остров Спокойствия и полагал, что жизнь там может развиваться без кризисов. Я думал, что достаточно одного желания идти вперед, и стимулом для развития не обязательно должен быть страх.

– Так, по-твоему, Бог, Верховный Бог посылает нам испытания, чтобы мы лучше узнали себя? – спрашивает Камилла Клодель.

Жан де Лафонтен кивает головой.

– Даже если я ошибаюсь, эта идея вполне годится как начало объяснения, которое все расставит по местам, – заключает он.

Ветер усиливается, мы начинаем дрожать.

– Если бы я встретила Бога, – говорит Камилла Клодель, – я спросила бы, почему он придал человеку такую форму. Например, почему у нас пять пальцев на руке. Не четыре, не три, не шесть?

Она поднимает свою мускулистую руку и шевелит пальцами, словно приводит в действие какой-то сложный механизм.

– У лягушек четыре пальца, – замечает Рауль.

– Хороший вопрос, – говорит Густав Эйфель. – Мне кажется, что средний палец – это опора. Два других, слева и справа от него, – необходимы для его поддержки. Вероятно, такая конструкция появилась тогда, когда наши предки при ходьбе опирались на руки.

Густав Эйфель изображает гориллу.

– А что, если это вышло случайно? – говорит Мата Хари. – Что, если у нас пять пальцев просто так, без какой-то конкретной причины?