— Хлеб! – крикнул Никос. – Печка, чтобы делать хлеб!

Этим хлебом, вернее, лепёшками с мёдом Панайотис угостил нас. А так же вином собственного изготовления.

Панайотис оказался доброжелательным молчуном. Смотрел, как мы ели, улыбался, потирал лысину.

— Смотри, у него на руке нет часов, – сказал Никос. – В доме тоже нет. Не имеет радио, телевизора.

— А где его жена, дети?

— Зеро. Нуль. Сам себе всё построил. Двадцать лет живёт тут один.

— И зимой?

— Тоже.

Панайотис сидел среди нас, как глухонемой.

— Никос, спроси его, знает он, кто такой Горбачёв?

Никос спросил.

Панайотис в недоумении пожал плечами.

— Ну, хорошо. А где он тут, на горе, берёт воду?

— Едет на мотоцикле вниз к моей речке, набирает в канистры.

«Да это монах, – подумал я. – Сущий монах». И спросил:

— Ты веришь в Бога?

Никос перевёл,

Панайотис отрицательно покачал головой. Внезапно заговорил. Никос едва успевал переводить.

— Не знаю никакого Бога, никакого Горбачёва. Ничего не хочу знать, что делается внизу, где живут сумасшедшие. У кого сад, огород и пчёлы, только тот здоровый человек. У тебя есть сад, огород и пчёлы?

— Нет.

— А что ты делаешь?

— Пишу книги.

— У тебя есть время писать книги, а у меня нет времени их читать.

— Но погоди, неужели тебе ничто не интересно, нет вопросов?

— Каких? – Панайотис с недоумением взглянул на меня. – Мы все умрём, понимаешь, друг?

— Нам пора ехать, – сказала старушка Лиз, которая не понимала ни по–гречески, ни по–русски. Ей стало скучно.

Панайотис принёс литровую банку мёда с плотно завёрнутой крышкой. Никос заплатил. И мы уехали.

«Что это, глубочайшая духовная неразвитость, жизнь на животном уровне или же своеобразная мудрость? – думал я. – Гораздо моложе меня, а так страшно просто напомнил о смерти…»

Лиз со своим планом перелезла у мостика в «фольксваген», укатила в сторону города, мы докарабкались на машине до «земли» Никоса, пили в беседке чай со сливовым пирогом, я кое‑как разговаривал с отцом Никоса и ничего не понимал, потому что Никос пошёл в дом поспать, некому было переводить. Инес о чём‑то спорила с Люсей. Девочки пасли Гришку на расстеленном поверх травы одеяле.

Сумерки наплывали на горы. С другой стороны ущелья послышалось тихое, мелодичное позвякивание колокольчиков. По противоположному склону передвигались белые овечки, сопровождаемые пастухом с высоким посохом.

Я бродил от дерева к дереву, сидел на валуне у края ущелья. Вспомнилось, как занемог в марте, и Ника подошла, погладила по лбу, сказала: «Папочка Володичка, не бойся. Ты не умрёшь. А если умрёшь, Иисус возьмёт тебя к себе на небо. И ты будешь там жить. А когда я стану старенькая и умру, тоже возьмёт меня в рай. Я тебя там найду, возьму за руку и скажу: «Вот видишь, а ты боялся!»»

Необыкновенная тишина пала на сердце. Лишь смутный, как зов древней Эллады, перезвон овечьих колокольчиков доносился извне.

Становилось прохладно. Я подошёл к беседке, чтобы напомнить Люсе о том, что Гришка в одних ползунках. Что нам, наверное, пора домой.

— Повторяйте, повторяйте за мной, – услышал я голос Люси, сидящей за столом напротив Инес, которая смотрела на неё во все глаза. – Расслабьтесь и повторяйте. Это называется Веления Сердца, Головы и Руки. «Огонь фиолетовый, в сердце пылай, любовью божественной ярко сияй! Ты – милосердие истинное вечно, да буду созвучна тебе бесконечно!»

— Люся! Да это, прежде всего, бездарно! – не выдержал я. – Чего вы привязались к Инес со своим Сен–Жерменом? Чего вы ей морочите голову?

— Не понимаю, – вскочила со своего места Инес. – Зачем это? Что это есть?

— Глупость это есть. Люся, у вас ребёнок простудится.

— Слушайте, идите к чёрту! Вы мне надоели, – ощерилась Люся, выхватывая из сумочки сигареты и закуривая.

На шум из дома вышел Никос. Молча собрались, сели в машину и уехали. Все, кроме отца Никоса, оставшегося на день, чтобы окопать перед осенью кусты и деревья.

— Коляску не забыли? – спросил Никос. Спросил вполне чистосердечно.

Люся не ответила, и я понял, что на вилле, когда мы останемся одни, меня ожидает что‑то ужасное.

Дома я сразу закрылся в своей комнате. Не выношу никаких скандалов, разбирательств. Теряюсь.

Слышал, как за стеной колготится Люся с Гришкой, как звонит мобильный телефон. Потом возня послышалась со стороны кухни.

«Пронесло», – подумал я и решил завалиться спать.

— Идите пить чай! – постучала в дверь Люся. – Идите–идите! Нужно поговорить.

Я вышел на кухню, как выходят на казнь.

Она сидела с сонным Гришкой. Свободной рукой давила ложечкой лимон в чашке чая. Другая чашка с чаем ждала меня.

— Спасибо. Целый день ели–пили. Не хочу.

— Садитесь, садитесь.

Я сел.

— Слушайте, звонил Гришкин отец. Завтра в десять вечера прилетает нянька. Наконец‑то у меня будут развязаны руки. Поеду в аэропорт встречать. Ваши деньги у меня кончились, – она щёлкнула зажигалкой, закурила. – Поэтому будете с нянькой, её зовут Нелли, опекать Гришку, вести хозяйство… Занимаетесь с утра до вечера плаваньем, своими зубами, пьянствуете с приятелями.

— Люся, остановитесь!

— «Оштановитешь», – передразнила она мою беззубую шепелявость. – Смотрите, какое у вас стало лицо, как бы кондрашка не хватила! А вы закурите. Поможет.

Дрожащими пальцами взял протянутую мне сигарету. Нагнулся прикурить. И увидел Гришкино лицо, морщинки на его лобике.

Глава четырнадцатая

Дождик что‑то нашёптывал суше и морю. Наверное, о том, чтобы остров не забывался – вокруг вода.

Хорошо было плыть в этой кипящей, позванивающей от дождевых струй воде и видеть со стороны моря серый безлюдный пляж. Даже Абдулы с его граблями не было. Сиротливые пляжные зонтики выглядели, как выглядят пляжные зонтики в дождь.

По понятным причинам я не спешил вернуться на виллу. Плавал и думал о том, что Люся вполне может прочесть эти мои записи в толстой записной книжке, которую я, влезши на стул, ненадёжно запрятал на верху стенного шкафа.

Так или иначе, нужно было успеть переодеться. Мои шаровары и футболка совсем отсырели под зонтиком, пока я плавал.

До приезда Никоса, до восьми пятнадцати, оставалось достаточно времени. После вчерашней сигареты страстно хотелось курить. Три года как бросил. И вот всё пошло прахом! Я поймал себя на неодолимом желании найти Люсину пачку, спереть одну вожделённую сигарету, а в городе обзавестись собственной пачкой и зажигалкой.

…Из черной машины, стоящей у ограды виллы Диаманди, навстречу мне выскочилДмитрос.

Ясос, Владимирос!

За мокрыми стеклами автомобиля оказался еще один человек. Он курил.

Я немедленно подошел вплотную, открыл дверь, увидел на заднем сиденье американца Роджера.

Гуд монинг! – воскликнул он. – Конгретюлейшенс! Поздравляю!

Я сначала не понял, с чем он меня поздравляет.

Дайте закурить!