В паузах я, как мог, объяснял смысл отдельных слов. Впрочем, «Одесса», «шаланда», «кефаль» – всё это было им и так понятно.

Допев песню, я услышал оглушительные аплодисменты. Встал и решил немедленно удалиться. Но у выхода меня задержали два старика. Они прямо‑таки вцепились, умоляя зачем‑то подождать, совали под нос пятерню с растопыренными пальцами, тараторили: «Пента, пента!»

Я понял, что просят обождать пять минут. Недоумевая, уважил их, остался. И они выскочили под ночной дождь.

Действительно, через пять минут явились. Один из них держал под промокшей курткой магнитофон.

Короче говоря, пришлось опозориться ещё раз – исполнить песню на «бис».

…Вот о чём вспоминал я, ожидая задержавшегося в кафе–баре Дмитроса. За это время столики вокруг меня стали заполняться туристами. В воздухе повеяло прохладой.

Он подошёл, запыхавшись, извинился, сказал по–английски:

— Идём в мой дом. У меня к тебе дело. Очень серьёзное.

Дмитрос живёт близко от набережной. Поднимаясь с ним по крутой улочке между двух рядов впритык стоящих старинных зданий, я пытался выяснить, по какому поводу звонил он весной, о каком деле пойдёт речь. Сама понимаешь, общих, да ещё серьёзных дел у меня с ним быть не может. Несмотря на симпатию друг к другу.

Дмитрос отмалчивался. И я замолк, поддавшись очарованию провинциальной тишины, цветущих лиан, свешивающихся с каменных оград, пальм, сонно пошевеливающих своими поднятыми ввысь зелёными веерами.

Здесь, как и на той улице, где жил я когда‑то, греческая жизнь протекала не напоказ.

Миновав закрытые ворота, вошли через калитку во дворик, почти всё пространство которого занимал большой чёрный автомобиль, и поднялись внутренней мраморной лестницей на второй этаж. Дверь в помещение была открыта. На пороге, улыбаясь во всю ширину морщинистого лица, ждала увидевшая нас из раскрытого окна старушка. Вся в чёрном. Это была мать Дмитроса – Кула.

Она молча прижала голову к моей груди, обняла.

Когда‑то мне удалось вылечить её от радикулита. Я помнил о ней всегда. Дома мою прикроватную тумбочку прикрывает связанный Кулой коврик с греческим орнаментом.

Стоял, гладил её по доверчиво склонённой густоволосой, не поседевшей голове, досадовал на себя, что забыл взять на вилле предназначенный в подарок иппликатор Кузнецова – широкую резиновую ленту с короткими иголочками, неплохое средство от ломоты в пояснице.

Кула имела свой дом в другой части города, где жила с одной из дочерей, и то, что к нашему приходу она оказалась здесь, привело меня к догадке, что «дело», о котором говорил Дмитрос – это просьба заняться лечением матери.

Наконец, она меня отпустила, ввела в гостиную навстречу прильнувшей к Дмитросу сильно накрашенной толстушке.

— Марьяж, – сказал Дмитрос, знакомя нас. – Матримонио.

Не без труда понял я, что назревает свадьба, что это его невеста.

Невеста была явно перезрелая. Правда, и жених засиделся в холостяках. На мой взгляд, ему было лет тридцать пять. Как‑то сразу стало ясно – хлыщеватые усики делавшие его мужественное лицо вульгарным, соответствуют вкусам невесты.

Хозяйки принялись накрывать на стол, суетиться, но Дмитрос, сколько я понял, объяснил, что мы уже обедали, повелел сварить кофе и провёл меня в свой кабинет с камином. Комната была заставлена старинной антикварной мебелью, увешана выгоревшими коврами. В алькове виднелась неприбранная тахта, возле которой на полу валялась груда газет, стоял маленький телевизор.

По обе стороны камина красовались две древнегреческих широкогорлых амфоры, несомненно поднятых со дна моря. Из них торчали концы разнообразных тростей и палок. Мраморную каминную полку занимал тесный ряд нумизматических альбомов–кляссеров, зажатый с обеих сторон двумя огромными розовыми раковинами.

Дмитрос собирал коллекцию тростей. А также денежных знаков всех времён и народов.

Увидев, что я с интересом обхожу его логово, Дмитрос шагнул к одной из амфор, вытащил трость с круглой серебряной ручкой, сделал неуловимое движение, выдернул из неё длинный, острый кинжал.

Я почувствовал себя мальчиком в сказке.

Вошла невеста, принесла и поставила на письменный стол у окна поднос с кофе, двумя рюмками и бутылкой «Мартини». За ней появилась Кула, держа в обеих руках большую вазу, наполненную домашними пирожными.

«Сейчас начнут говорить о своих болезнях, – уныло подумал я. – Кула за эти годы здоровее не стала, состарилась, сделалась совсем низенькой. А невеста наверняка страдает мигренями, плохое кровоснабжение. Недаром так красится…»

Но Дмитрос что‑то строго сказал им, и они вышли, закрыв за собой дверь. Меня же широким жестом пригласил сесть к столу.

А теперь ты будешь смеяться надо мной. И над Дмитросом тоже. Он достал в одном из ящиков стола какую‑то потрёпанную карту и расстелил её передо мной. Это оказалась карта острова. Затем извлёк из другого ящика разноцветную жестяную коробочку, предназначенную когда‑то, как я понял по рисункам на ней, для запчастей к швейной машинке «Зингер». Вытряхнул оттуда на карту две монеты. Даже на мой непрофессиональный взгляд было сразу видно, что они золотые.

Можешь как угодно издеваться, я всё‑таки честно расскажу, о чём пошёл разговор между нами, двумя взрослыми балбесами…

Впрочем, ты, наверное, уже догадалась.

Да, хотя Дмитрос говорил на английском языке, я понял, что он предлагает присоединиться к нему в поиске кладов. Он утверждал, что на северной, до сих пор необитаемой стороне острова, имеется много глубоких, извилистых бухт, где от непогод и погони с античных времён скрывались корабли пиратов. Они якобы создавали там, в пещерах среди скал свои базы, прятали награбленные сокровища.

Я слушал его, чуть ли не разинув рот. Пираты, пещеры, золото – словно рывком вбросило в мир детства, в до сих пор любимейшую книгу «Остров сокровищ».

Водя пальцем по карте, Дмитрос втолковывал, что уже несколько лет занимается поисками, после того как узнал от начальника портовой полиции Манолиса о поимке группы американских и английских яхтсменов, высадившихся на северную сторону с миноискателем и прочей современной аппаратурой для кладоискательства. Согласно греческим законам, занятие это для иностранцев, не археологов, запрещено. Тем более запрещён вывоз найденного.

— Мы не археологи, – заметил я.

— Манолис – мой друг, – Дмитрос пренебрежительно махнул рукой.

Указал на монеты. Пояснил, что подобрал их прошлой осенью после шторма в одной из бухт. Что, по его убеждению, это золото с какого‑то лежащего на дне галеона, а настоящие клады находятся на берегу, но там отвесные скалы.

— Лес на них есть?

— Охи, – ответил Дмитрос по–гречески. – Нет.

Почему я спросил про лес – не знаю. Даже если предположить, что пираты прятали свои сокровища в дуплах, то те деревья давно сгнили, рассыпались в прах.