Остановившись у подножья лестницы перед тем, как подняться на второй этаж, и задрав голову, я крикнул:

— Инес! Антонелла! Рафаэлла!

Никто не отвечал. Даже Гeктоp не залаял.

«Ушли на море с собакой, – подумал я. – Теперь придётся скорей идти к автобусной остановке, мчать к Люсе. Они ведь ждут, чтобы идти в ресторан. Нарвусь на очередной скандал».

— Инес! – завопил я напоследок.

Дверь наверху с грохотом отворилась. Оттуда вниз по ступенькам, сопровождаемые лающим Гектором, с радостными криками кинулись Антонелла и Рафаэлла.

— Владимирос! Муттер ист кранкен! – налетели они. – Мама больна! Вай! Вай! Вай!

Встревоженный, я поспешил с ними наверх.

Ни в одной из комнат Инес не было. Повсюду виднелись следы поспешных сборов – раскрытый и брошенный на стуле чемодан, разбросанные кофточки, женская сумочка.

И разбитый градусник на полу. С вытекшей ртутью.

Как большинство советских людей моего поколения, я кое‑как изучал в школе немецкий язык, мог через пень–колоду изъясняться, но сейчас от неожиданности и волнения забыл всё, не мог даже спросить: «Где мама? Что случилось с Инес?»

Лёжа пластом на полу, закатывал на газетный лист подвижные ртутные шарики, отгонял любопытствующих девочек и собаку.

Вроде бы собрал всю ртуть и осколки градусника, жестами попросил принести мне тряпку, тщательно протёр паркет. Завернул в неё опасный мусор. Спустился к дороге, где стоял мусорный бак. Избавился.

Затем поднялся обратно в дом. Позвонил Никосу в «праксу». Там никто не отвечал.

— Кто разбил градусник? – накинулся я на девочек, вспомнив, наконец необходимые слова. – Где мама? Где папа?

Антонелла тут же наябедничала на Гектора. Указала на него, мол, он разбил. Пёс словно признал свою вину, спрятался под стол. А младшая, Рафаэлла вдруг заплакала, да так горько, что я совсем растерялся.

— Кранкенхауз, кранкенхауз. Муттер ин кранкенхауз! – теперь уже они рыдали вдвоём. – Мама в больнице.

Нужно было их как‑то переключить.

— Воллен зи ессен? – спросил я. – Хотите кушать?

— Ессен! Ессен! Миттагессен! – запрыгали они вокруг меня и повели на кухню. Гектор вылез из‑под стола и стрелой кинулся вперёд.

Не знаю как для других, а для меня разбираться в чужом хозяйстве мучительно. Словно вламываешься со стороны во что‑то сокровенное, интимное. Даже если это чужой холодильник, навесные кухонные шкафчики.

Я не нашёл ничего лучшего, чем овсянка. Судя по тому, как нетерпеливо девочки уселись за стол, едва я начал варить кашу, они с утра ничего не ели.

«Не пошли в школу. Поздно спали. Без сомнения, пока Никос заезжал за мной на пляж, пока встречали в порту протезы, пребывали в «праксе», всё было в порядке. Правда, он, кажется, обмолвился, что Инес попала под вчерашний ливень, кашляет… Что–тo случилось с ней за тот промежуток времени, когда я был в ресторане «Нил», или позже. Это она мерила температуру. Должно было случиться что‑то, что заставило Никоса бросить детей одних, голодных… Вот зачем прозвучал голос, торопил сюда!».

Кто‑то затарабанил снаружи во входную дверь. Я бросился открывать, уверенный, что это вернулся из больницы Никос, и удивился, что у него нет ключа.

Но передо мной оказалась Мария! Та самая старая женщина, с которой мы встретились в один из первых дней у Никоса на работе.

Сейчас она стояла передо мной, тяжело переводя дыхание после подъёма по лестнице. Взял у неё из рук тяжёлую сумку с продуктами.

Неловко мне стало. Всучил ей в подарок репродукции русских икон, обещал зайти в гости. И забыл! Этот Aдониc, даже Дмитрос ногтя её не стоили – бедной, малограмотной женщины из предместья Афин, которая когда‑то вышла замуж за местного рыбака, рано овдовела. Десятки лет молится за упокой души утонувшего мужа, помогает всем беднякам на острове, зарабатывает глажкой белья.

— Какó, охи калó, – приговаривала она сейчас, накладывая в тарелки девочкам и мне горячую овсянку. – Плохо, не хорошо.

Не столько словами, сколько жестами объяснила, что у Инес поднялась высокая, очень высокая температура. Никос примчался с работы, вызвал врача. Диагноз, насколько я понял, – двустороннее воспаление лёгких. Никос отвёз больную в порт, санитарным судёнышком на подводных крыльях отправился с ней в больницу на материк.

Куда, Мария не знала. То ли в Волос, то ли в Салоники.

Заниматься с девочками, делать с ними уроки я не мог, не зная греческого. Так или иначе, нужно было их как‑то занять. Теперь они уже не веселились при мысли о том, что мать оказалась в больнице, а плакали.

Мария принялась убирать в комнатах, готовить обед из принесённых ею продуктов. Я же предложил Антонелле и Рафаэлле пойти вместе с Гектором к заливу Кукинарес – на море.

Взяли с собой купальники, надувной круг. Во время сборов я спохватился – где‑то опять забыл пляжное полотенце, принадлежащее хозяевам виллы Диаманди. «Что же, семь бед – один ответ. Придётся приплюсовать его стоимость к долгу Гришкиному отцу за моё проживание…»

Как мы резвились на мелководье, легко себе представить. Особенно ликовал Гектор, носившийся по пляжу – чёрная молния с высунутым красным языком.

Я привёл девочек домой совсем разморёнными. Они еле пообедали и завалились спать в своей комнате.

Мария стала настаивать, чтобы я поехал к себе, тоже отдохнул – для ясности она трогательно сложила ладони, легла на них щекой.

И тут вернулся Никос. Чёрный от свалившейся на него беды.

— Ничего, – сказал он. – Сделали рентген. Два лёгких воспалены. Делают антибиотик. Ничего. Сейчас будет вечер. Хектора кормили?

— Конечно, – ответил я. – Мария остаётся на эти дни? Тогда я поехал.

— Зачем тебе ехать на виллу? Оставайся. Там тебе не хорошо. Хочешь, поедем вместе, заберём твои вещи?

— Знаешь что, Никос, сейчас тут меня ещё не хватало. Ложись‑ка спать.

…Подъехав автобусом к вилле, я не увидел за её оградой красной автомашины. Люси с компанией дома не было.

В комнатах стоял сумрак. Не хотелось включать электричество. В раскрытые окна вливался ни с чем несравнимый, живительный запах.

Я вышел на террасу. Заметил оставленную под кипарисом маленькую сенокосилку. Очевидно, в наше отсутствие приходил садовник.

Пахло свежескошенным сеном и близким морем! Запах был сродни чему‑то страшно знакомому.

И снова настиг меня сон о том, как я потерялся. Ужасно, что, когда спишь, не знаешь о том, что ты спишь. Что всё происходящее – пустой морок. Что этого огромного здания, из которого ты не можешь найти выхода, блуждая по безлюдным коридорам, лестницам и переходам, не существует. Нет, существует! Это же пресловутый Дом на набережной Москвы–реки… Зашёл сюда в поисках какой‑то особой аптеки, чтобы купить лекарство для заболевшей дочки. Лекарства не достал. Выйти не могу.