По тонкому лицу Карла пробежала презрительная гримаса.

— Да потому, что у вас нет выбора, чудак, разве не ясно? Потому, что теперь вы у меня в руках и я могу сделать с вами все, абсолютно все, что только пожелаю. — Он секунду помолчал и вкрадчиво добавил: — Я даже могу сделать вас одним из нас. Хотите?

Вот тут-то, по-моему, даже куртка на мне стала ледяной, а Карл, конечно же, сразу верно оценил произведенный его словами эффект.

— И что от меня требуется? — с усилием произнес я, и управляющий едва ли не дружески похлопал меня по плечу, наверное, восприняв вопрос как согласие.

— А это уже совсем другой разговор, сударь, но все же давайте расставим прежде всего точки над "i". Вы умный и образованный человек, а потому многое должны понимать сами. И главное… — Голос его зазвенел, серые глаза сверкнули. — Главное, осознайте вы наконец: то, что происходит сейчас, — неизбежно, и ни вам, ни мне не дано изменить ход событий. — Я попытался было возразить, но он раздраженно дернул плечом: — Нe перебивайте! Я скажу то, что должен сказать, а потом… Потом будет видно.

Итак, сударь, вы осмелились бросить вызов силе, всю степень мощи которой человеку невозможно даже представить и которая несомненно вас уничтожит, если ей не будет оказана беспрекословная покорность и послушание. Сейчас вы сжимаете в руке пистолет, но он не спасет вас: живым отсюда вы выйдете только если сделаете то, что нам нужно. Признаюсь, когда граф сообщил мне о вашем приезде, я поначалу совершил большую ошибку — задумал убить вас. Но, к счастью, сперва этот мужик расстроил наши планы, а после… после обстоятельства сложились таким образом, что вы стали нужны мне, нужны до такой степени, что вас пощадили. Да-да, пощадили, не улыбайтесь. Конечно, вы многое претерпели за эти дни, перенесли немало потрясений, но главное — вы все же остались живым и невредимым, — потому что я так решил!

Разумеется, вы считаете, — бледный лоб Карла прорезали тонкие морщины, — что о н а спасет вас… Не спасет. Не надейтесь и не заблуждайтесь, на этот раз ей придется встретиться с противником гораздо более сильным и… — Управляющий натянуто рассмеялся: — Да видите сами: она не смогла даже помешать мне заманить вас в ловушку.

Я молчал, и Карл принял, очевидно, мое молчание как знак покорности судьбе. Впрочем, с некоторыми оговорками так, наверное, оно и было — но все же до определенной степени, — определенной собственным здравым смыслом вашего покорного слуги. Однако волнение мое все явственнее стало вырываться наружу, и в какой-то момент я вдруг испугался, что нервы не выдержат и в горячке я, как говорится, наломаю дров. Поэтому, не желая выслушивать далее философствования и угрозы самодовольного оборотня, я тихо сказал:

— Ладно, Карл, хватит. Я согласен…

Он уколол меня внимательным, испытующим взглядом чуть выпуклых водянисто-серых глаз.

— Согласны?

— Да.

— А на что?

Я несколько смешался.

— Ну, не знаю… На все… на все, что скажете…

— Вот как? — Уголки тонких губ управляющего презрительно дрогнули.

Я вспыхнул:

— А думали, откажусь?! Напрасно, я не из породы безмозглых героев.

Он чуть наклонился вперед:

— Похоже, очень хотите жить?

— А разве вы не хотите?! — В груди у меня все кипело от ненависти и страха — этот до идиотизма фантастический и в то же время такой реальный разговор начинал доводить меня до исступления.

Карл усмехнулся:

— Ну почему же, хочу… — Он вдруг высоко поднял красивую голову и медленно произнес: — Я очень, слышите, очень хочу жить, и потому вы сейчас здесь. Дело в том… Все дело в том, сударь, что и моя жизнь — да-да, не удивляйтесь, — в какой-то степени сейчас в ваших руках. — Он на мгновение прикрыл глаза. — Но вот ваша… ваша — в моих целиком и полностью, и я предлагаю вам сделку.

— Сказал ведь уже, что согласен, — угрюмо проворчал я. — Так обойдемся без лишних слов. Что требуется и каковы гарантии, что вы не обманете — не убьете после того, как я выполню свою часть договора?

Управляющий развел руками:

— Гарантии? Я не банкир, сударь, и не торговец обещаниями. Если я сказал, что вы будете свободны, это означает, что вы будете свободны, клянусь. А клятвы для нас куда как более священны и чтимы, чем для людей. — Он пренебрежительно скривил рот. — Вы же давным-давно потеряли их истинный, изначальный смысл и как попугаи глупо твердите и слышите лишь пустые, кастрированные звуки, не подозревая даже, в чем заключен первозданный подлинный и неотвратимо-ужасный итог клятвопреступничества…

— Хватит, — пробормотал я. — Хватит, Карл, я готов. Говорите, что делать, и давайте как можно скорее расстанемся навсегда. Вот только… — Голос мой невольно задрожал. — Что будет с графом?

Даже при слабом свете лампы я увидел, как на матовом лбу управляющего вздулись вены.

— А это не ваша забота! Скажу одно: хуже, чем уже есть, ему не станет. Так вы передумали?

— Нет-нет! — поспешно воскликнул я. — Не передумал, согласен, идемте.

Не произнеся больше ни слова, Карл повернулся и медленно пошел вперед. Я — за ним, а следом, в некотором отдалении, с тусклой лампой в руке, нашу маленькую процессию замыкала убитая в тысяча шестьсот четырнадцатом году ведьма Эрцебет.

Отлично сознавая, что с каждой минутой все глубже и глубже скатываюсь в трясину бульварных словоизлияний, страдая от того и борясь, я тем не менее даже сейчас совершенно ничего не могу с собой поделать. Увы, поток мутных и бурных событий, закруживших меня во чреве проклятого Волчьего замка, напрочь лишил вашего злосчастного рассказчика тех мизерных зачатков лирико-романтического мироощущения, которые у него до того имелись (ежели, конечно, они имелись вообще), и вытравил, убил главное — любовь к с в е т у. А без этого… Без этого, друзья, как бы я ни старался и пыжился, но фразы типа "Лазурная синева, окаймленная пурпурным багрянцем кроваво-красного заката, под флером прозрачно-белесого марева простиралась до самого горизонта небес…" Не могли, ну вот не могли такие воздушные, такие якобы одухотворенные и нежные слова и мысли рождаться больше в душе, главным цветом которой отныне была ч е р — н о т а, потому что хозяин (или же раб?) ее думал в данный момент времени лишь об одном — как бы только не подвернуть ногу, ступая по каменным плитам подземелья…

Итак — осторожно, чтобы не подвернуть ногу, ступая по выщербленным каменным плитам подземелья, я шел и думал еще и о том, что, вполне возможно, это мои последние шаги не только по коридорам и подвалам Волчьего замка, а и земли вообще. Ну а уж сколь веселы такие мысли — можете представить, хотя, странное дело: я словно бы перешел уже в своем измученном бедном сознании некий рубеж, отделяющий страхи и чаяния человека, пребывающего в обыкновенном мире, от помыслов и желаний — я даже не скажу — человека, а просто — существа, вышедшего, может быть даже — выпавшего, и физически, и духовно з а грань сущего, — точнее, обыденной и всем привычной земной доли этого сущего, так как — теперь я в этом уже не сомневался ни капли — наша повседневная, такая обыкновенная и рутинная жизнь в мире, где дважды два всегда равняется четырем, а объем тела, погруженного в жидкость, обязательно равен объему этой самой вытесненной им из сосуда жидкости, — эта жизнь является лишь частью, крохотной, ничтожно, микроскопически малой толикой Бытия и, на счастье или беду свою, я — Я! — эту грань преступил… Я преступил ее и теперь думал о том, что если это действительно последние мои шаги в э т о й жизни, то, возможно, и первые — в т о й, где — самое главное — я смогу — Вечно! Вовеки! Всегда! — видеть е е, такую нечеловечески прекрасную и такую недосягаемую для меня нынешнего Лорелею…

Наверное, тогда я был уже в некотором роде полупомешанным, но, честное слово, друзья, дай вам бог пережить хоть однажды, хоть раз подобное помешательство, и дай вам бог пусть однажды хотя б на мизинец приблизиться к тому состоянию духа и плоти, которое овладело всем моим существом в те мучительные и одновременно сладостные минуты.