От смеха ее белоснежные зубки чуть-чуть прикусили ее розовые губки.

— Но вы вовсе не похожи на умирающего, сударь, — безуспешно пытаясь оставаться серьезной, проговорила она. — По-моему, даже наоборот.

— Это все благодаря вам, — пояснил я. — У меня начали уже было холодеть руки, но тут как фея из сказки явились вы — и вот я спасен, ура! Правда, — скосил я глаза на девушку, — то, что вы принесли, пища в основном материальная, а ведь усталому путнику так нужна еще и духовная…

Ее алые щечки вдруг побелели.

— А что еще нужно усталому путнику? — ледяным тоном поинтересовалась она.

Как подкошенный рыцарь, я рухнул со стула прямо на одно колено.

— Ничего! Клянусь, ничего! Я только думал…

Она больше не улыбалась.

— Если вы думали, что я по первому вашему слову побегу в парк, сударь, то вы ошиблись.

Я растерялся.

— Ну почему же обязательно в парк? Давайте сходим еще куда-нибудь… хотя бы на пруд…

Девушка вспыхнула:

— Может быть, это у вас в столице богатым господам достаточно лишь поманить пальцем, чтобы несчастные служанки исполняли все их прихоти. Но здесь не столица, сударь! — Она грозно, но очень мило топнула ножкой. — Не столица! Так и запомните… бабник!

Оскорбленный до глубины души "бабником" и прекрасно зная и без нее, что здесь не столица, я удрученно вернулся на стул и снова завладел ножом и вилкой. Всем своим жалким видом я являл теперь воплощенную скорбь и обиду, а каждый квадратный сантиметр моего измученного тела, казалось, словно вздрагивал от безжалостных и несправедливых ударов бича клеветы и такого вопиющего непонимания.

Наверное, в тот момент на меня действительно жалко было смотреть, потому что, уже взявшись за ручку двери, девушка вдруг обернулась и тихо сказала:

— Ну что вы… Я вас обидела?

Путник скрипнул зубами и мелко-мелко затряс головой как при вступительной фазе эпилептического припадка, усугубленного приступом дизентерии.

— Нет-нет, как вы могли подумать! — Потом немного поразмыслил и грустно добавил: — А впрочем, так мне и надо…

Однако должно быть, вид у меня был и правда убогий, потому что новая горничная какое-то время смущенно попереминалась с ноги на ногу, комкая воздушные кружевные оборочки своего передничка, а потом вздохнула и еще тише произнесла:

— Но вы же понимаете, в каком я тут положении?

Припадок грозил начаться в любой момент.

— Понимаю, я все понимаю… Идите, радуйтесь жизни и будьте счастливы…

И тогда она снова вдруг рассмеялась:

— Ну вы и…

— Тип, да?

— Да. Я даже не сразу вижу, когда говорите серьезно, а когда шутите.

Я устало уронил на глаза веки — какие уж, мол, теперь шутки, с шутками на этом свете кончено, — но потом сразу же поднял обратно. Девушка же осторожно приоткрыла дверь и выглянула в коридор.

— Тихо? — спросил я.

— Тихо. Но все равно мне надо идти, — сказала она, — а то господин граф будет сердиться.

— Господин граф сердится редко, — прошамкало из-за стола то, что еще совсем недавно было усталым путником. — А я лучший друг господина графа со всеми вытекающими из этого приятными последствиями и…

Горничная улыбнулась:

— И все-таки мне надо идти. — Она немного помолчала и неожиданно лукаво прищурилась: — А когда вы немного поправитесь, я, так и быть, погуляю один разок с вами в парке, хорошо?

Покойник начал оживать.

— Хорошо! Конечно же, хорошо! То есть, просто дьявольски как хорошо! Но почему только один?

— Приятного аппетита, сударь, — прощебетала юная фея в передничке и змейкой выскользнула за дверь.

— Спасибо! — прокричало ей вослед то, что вроде бы снова понемногу начинало становиться прежним усталым путником. — Но как зовут вас, о фибр моей души?

— Эрцебет! — донеслось уже из коридора, и по полу зацокали звонкие каблучки.

— Эрцебет! — плотоядно рыкнул одинокий путник и, урча, снова набросился на графский обед. — Эрррцебет!..

Я рвал и метал руками и зубами принесенный новой горничной обед, а в голове настойчиво пульсировала мысль: "Эрцебет… Эрцебет… Где мог я совсем недавно встретить это имя?.."

И хотя по мере насыщения я приходил во все более расслабленное и даже благодушное настроение, мысль не отступала — наоборот, словно въедливый, злой комаp, нудела и зудела в ушах, пока наконец в отчасти размягченных вином и пищей мозгах не промелькнула одна догадка, точнее даже не догадка, а зацепка: я, кажется, вспомнил, что совершенно случайно наткнулся на упоминание о какой-то Эрцебет, перелистывая книгу, которую подсунул мне Карл в библиотеке несколько дней назад, как раз в то самое злополучное утро, когда был убит (или еще не убит?) дворецкий.

Едва лишь зацепка переросла в убеждение, что имя это действительно было в той книге, я вышел из-за стола и поспешил в библиотеку. К счастью, на сей раз там никого не было; я быстро отыскал нужный том и, отдернув тяжелые темные занавески и приоткрыв громадную форточку, уселся в глубокое кресло возле окна, из которого так хорошо виден был холм, ставший четыреста лет назад братской могилой янычар Ибрагим-бея.

Я устроился поудобнее и принялся просматривать книгу в поисках страницы, на которой промелькнуло в прошлый раз имя Эрцебет. Занятие это оказалось кропотливым и непростым, и в первую очередь из-за того, что книга была очень и очень любопытной, — она представляла из себя весьма пространный компилятивный очерк демонологии и ведовства, обильно снабженный отрывками из сочинений средневековых и более поздних авторов, как светских, так и церковных, посвященных исследуемому предмету, а также документами, своим содержанием близкими тому, который я уже читал.

Здесь были фрагменты из "Демономании" Бодена, "Колдовства" и "Картины непостоянства злобных ангелов" Пьера де Ланкра, "Очарованного мира" Бальтазара Беккера и многих, многих прочих весьма специфических трудов, включая, конечно же, знаменитый "Молот ведьм" Шпренгера и Инститориса.

Перевод и редакция столетней давности, правда, оставляли, на мой взгляд, желать лучшего, потому что и француз Боден, и немец Агрикола, и датчанин Торфеус изъяснялись в этом толстенном "очерке" равно деревянным, довольно-таки косноязычным штилем, однако же сведения, сообщаемые "любознательному читателю", были столь неожиданны и уникальны, что я, незаметно для себя, ушел в чтение с головой, совершенно позабыв о первоначальной цели своего визита в библиотеку. И не только об этом.

За какой-нибудь час я получил самое детальное представление о том, коим образом следует себя вести, дабы успешно заключить наиболее выгодную сделку с дьяволом или же его подручными; как отличить ведьму и колдуна от обычных людей (правда, преимущественно с помощью пытки); прочел массу "достовернейших" свидетельств очевидцев о встречах с чертями, привидениями, живыми мертвецами и многое, многое другое.

Особенно любопытным было описание средств, которыми пользуются колдуны для того, чтобы творить различные гадости простым смертным, а рассказ о так называемой "мертвой руке" буквально поразил меня и поверг в невольную дрожь и уныние.

"Изготавливалась" "мертвая рука" следующим образом. Ночью, тайком, нужно было прокрасться к виселице с повешенным преступником (хорошо бы, казненным по обвинению в колдовстве же) и тупым ножом отпилить кисть руки трупа, желательно левую, хотя и правая тоже годилась вполне. Потом добычу надо было отнести домой, где, обернув в специально приготовленный загодя саван, крепко отжать, так, как женщины отжимают белье после стирки, — чтобы выдавить из руки всю кровь. Затем обескровленная кисть погружалась на две недели в раствор смеси серы, селитры, древесного угля, горчицы, красного перца и других зелий, а после высушивалась — летом на солнцепеке, а зимою в печи, которую для такой цели топили исключительно папоротником и вербеной. Готовая же "мертвая рука" служила своего рода подсвечником для "дьяволовой свечи", отлитой из жира, вытопленного из трупа удавленника же, с примесью обычного пчелиного воска и какой-то травы, которая растет только в Лапландии.