— Вы и дальше с нами?

— Нет. Сюда заскочил на минутку, товарища навестить. Попьём? Или, может, по мороженому на прощание?

— Мама не велит. Боится, что простужусь.

Дядя Миша купил бутылку лимонада.

— Отойдём-ка, Юрий Алексеевич, в сторонку. Держи стакан. Значит, вы отсюда прямо в Брест?

— Нет, в Белореченск. Там папу пошлют на службу.

— Выходит, ему дадут самолёт? Истребитель?

— Нет,— засмеялся Юрка.— Какой вы, дядя Миша, непонятливый. У моего папы на погонах не птички, а пушки. Он не лётчик, он — артиллерист, ракетчик.

— Извини, я в этом деле ничего не смыслю,— усмехнулся дядя Миша.— Папе твоему, наверное, здо-о-рово повезло, да и тебе тоже. Белореченск — красивый город.

— А нас в город не посылают. Папа сказал, будем жить в лесу на огневой позиции.

— Не совсем повезло,— сказал дядя Миша каким-то другим, не прежним голосом, и лицо его вдруг стало неприветливым, суровым.— Дельный ты парень, Юрка. Не понимаю только, зачем разболтал мне военную тайну? Ты — сын офицера и... ляпнул такое...

Юрка, чуть не уронив стакан, ухватился за рукав дяди Мишиной тужурки:

— Я больше никогда... Дядя Миша!..

— Верю,— уже помягче сказал дядя Миша и похлопал Юрку по плечу.— Не бойся, никому не скажу об этом. И ты держи язык за зубами. Теперь — прощай. Медведя-то береги. Занятная штука.

Юрка вернулся к скамье, на которой сидели мама и заплаканная Оля, и тоже присел — тише воды ниже травы. Как могло случиться, что он разболтал военную тайну? Может, всё-таки признаться папе? Нет, не надо. Во-первых, папа огорчится, что его сын такой болтливый человек, во-вторых — будет волноваться. Нужно молчать... А впредь, пока слово сказать, подумай, может, это слово — военная тайна.

Голова медвежонка выглядывала из авоськи. Юрка прикрыл её целлофановым мешком.

Вскоре папа вернулся с билетами. Объявили посадку, и Юрка успокоился.

Шли по длинному перрону под навесом — папа впереди с огромными чемоданами, за ним мама с Олей на руках, последним он, Юрка, с какой-то авоськой, бьющей по ногам.

В поезде им досталось отдельное купе. Папа забросил чемоданы на самую верхотуру, облегчённо вздохнул:

— Всё, азиаты, теперь не летим, а едем.

Юрка глядел на папу — высокого, сильного — и улыбался. Ему нравилось, когда папа говорил вот так — «азиаты». Оле всё равно, она ещё мало смыслит, а ему, Юрке, известно, что означает это слово. В их семье только папа — европеец. Его родина — Белоруссия. Мама жила в Сибири, в городе с названием — Камень-на-Оби. Он, Юрка, тоже родился в этом городе. Оля родилась на Дальнем Востоке, там, где папа служил потом. Вот и получается: папа — европеец, а они, все трое — мама, он, Юрка, и Оля — азиаты.

Папа снял ремень, расстегнул ворот гимнастёрки, присел рядом с мамой, прижав её голову к своей груди:

— Намучилась?

— Переживём.

— Ох уж мне эти женщины,— усаживая Олю на колени, сказал папа. На губах его блуждала улыбка.— Горе мне с вами.

Юрка этим словам не верил.

— Телеграмму дал?— спросила мама.

— Срочную. Проезжать там будем часов в пять утра. Слышишь, сын? К поезду выйдут встречать нас дедушка, бабушка и тётя Катя. Поезд на этой станции не останавливается. Просто увидим их в окно. Так что — будь готов.

Юрка долго не мог сомкнуть глаз. Вертел головой на тощей, как блин, подушке, глядел, отдёрнув занавеску, в окно. За окном была ночь, а в ней огни, огни, будто кто-то специально расставил на полях зажжённые свечи. .Жёстко постукивали на рельсах колёса, вагон покачивало. Оля спала, разметавшись на постели, мама и папа тоже спали. Юрка закрыл глаза и вскоре увидел дядю Мишу — человека со шрамом. Сдвинув брови, он грозил Юрке пальцем: «Зачем ты разболтал военную тайну?» Потом провёл рукой по лицу и снова погрозил: «Медведя-то береги! Береги, бе-ре-ги, за-а-нятная штука!..»

Проснулся от того, что ступням стало щекотно. Он не мог понять, почему щекотно, пока не услыхал голоса папы:

— Юра, вставай!

— Юла, вставай!— тотчас прозвенел Олин голосок откуда-то снизу, тут же вмешалась в разговор мама:

— Наивные люди. Отнеси его, отец, под кран, сполосни холодненькой, сразу проснётся.

— Не надо под кран,— сказал Юрка,— я уже...

Выпутался из простыни, протёр глаза. Папа стоял у двери — чисто выбритый, с влажно поблёскивающими волосами,— чистил капроновым ёршиком электрическую бритву. Мама пришивала завязку к Олиной шапочке. Оля,— умытая, причёсанная, наряженная в новое розовое платьице,— сидела на нижней полке, болтала ногами и хвасталась, задрав голову, захлебываясь:

— Ага, Юла, а меня будут в окошко показывать, вот!

— Ну и ничего особенного, подумаешь...— сказал Юрка.

— Ну и ничего особенного, подумаешь...— слово в слово повторила сестрёнка.

Юрка поглядел на неё с серьёзным видом взрослого человека, покрутил пальцем у своего лба и покачал головой:

— Попугайчик ты, Оля.

Девочка тоже покрутила пальцем у своего лба, покивала головой и опять слово в слово повторила сказанное Юркой:

— Попугайчик ты, Оля.

Юрке ничего не оставалось, как засмеяться и показать Оле язык. Он и сделал это. Оля немедленно заревела, а папа сказал строго:

— Ну, это ты зря, Юрий. Стыдно! Ты — взрослый человек, ума у тебя побольше, надо понимать.

— Надо понимать,— добавила Оля.

Теперь и папа с мамой улыбнулись. Юрка, не сдержавшись, захохотал. Папа легонько шлёпнул его ладонью по спине:

— Марш умываться!

Когда Юрка вернулся, мама, успев нарядиться в новое платье, причёсывалась перед зеркалом в двери. Папа глядел в окно. На его мундире, туго затянутом ремнём и портупеей, вместо колодочек сияли орден и все пять медалей. Орденом папу наградили недавно, за то, что его дивизион оказался лучшим в округе.

— Маша, подъезжаем!— с радостной тревогой сказал папа.

Мимо проплыли приземистые кирпичные постройки, поезд замедлил ход. Папа рванул окно книзу, выглянул вперёд по ходу поезда и тут же крикнул под громкий стук колёс:

— Оля, ко мне! Быстренько!

Юрка замешкался. Оля, мама и папа заняли всё окно. Только в последнюю минуту ему удалось как-то протиснуться между ними, увидел тётю Катю — папину сестру, она смеялась, кричала что-то — что, разобрать было невозможно. Потом одним глазом заметил дедушку и бабушку. Дедушка махал рукой и кивал головой, бабушка стояла, расставив руки, будто собиралась обнять сразу всех, улыбалась и плакала.

Опять поплыли мимо постройки, поезд прогрохотал по мосту через реку и снова увеличил скорость.

Папа закрыл окно, погладил Олю по волосам:

— Ну, дочь, видела бабушку с дедушкой?

— Видела,— вздохнула Оля.— Там ещё были машинка, коник и маленькая коровка. И ещё тётя кричала. Мама, что тётя кричала?

— Что ты хорошая девочка, только очень капризная, и, если будешь и впредь капризничать, она не пригласит тебя в гости.

— Я не часто буду капризничать. Ладно, мама?

Юрка засмеялся и вслед за папой вышел в тамбур. Папа стоял у окна, глядел на зелёные поля и перелески и думал о чём-то не известном Юрке. Он даже пытался напевать что-то себе под нос, хотя вообще-то никогда не поёт, потому что ему ещё в детстве медведь наступил на ухо. Конечно, никакого медведя не было, просто взрослые так говорят о тех, у кого в песне ни складу ни ладу.

— Папа, ты — рад?— спросил Юрка.

— Очень.

— А почему?

— Потому что вернулся на родину. Тут же мне каждый кустик знаком...

— А «Журавлиная падь» — не родина?— спросил Юрка, опять вспомнив Славика и Кешу, оставшихся в «Журавлиной пади».

— Тоже родина. Везде наша советская земля. Только понимаешь, сын, у каждого человека есть на земле уголок дороже всех на свете. Как тебе объяснить? Допустим, много на свете мам, и все они хорошие, а вот твоя мама для тебя — лучше всех. Верно?

— Ага!

Папа опять глядел вдаль и думал о чём-то своём. Юрка тоже думал. О том, что лесов здесь поменьше, чем там, где осталась «Журавлиная падь», и сопок совсем нет. А деревень тут больше, куда ни глянь — деревни. Вон мальчишки на луг бегут, там у них футбольное поле... Сейчас как заиграют? О! Ударил один! А вратарь — прозевал... Дырка! Ни Кеша, ни Славик, ни он, Юрка, не прозевали бы. Что делают сейчас Славик и Кеша? Может, тоже гоняют в футбол, а может, пошли на рыбалку? Интересно, по-прежнему ли приходит в городок та задавака-белка? Если приходит, ребята найдут её дупло уже без него, без Юрки...