Он умер в чужом городе, даже не в больнице, хотя приезжала к нему «Скорая помощь», но, как видно, врачам попросту не захотелось возиться с иногородним русским парнем, и он умер на скамейке. 36 лет. Обширный инфаркт.

Его хоронили в закрытом цинковом гробу на нашем степном кладбище — потрескавшаяся земля, дрожащий от жары воздух… И я поняла — что вдовы не плачут, а воют: у них нет слез — только долгий, безысходный, выворачивающий тебя наизнанку крик. И глаза, в которых вечный голод. И невозможность понять, что тело, наизусть узнанное тобою кончиками пальцев и губами, теперь навсегда останется под этим грубым холмиком. Тут — плечи, тут — ноги, и две даты на косом ромбе дешевого памятника…

А за окном шел Олег, широко шагал, собранные в хвост волосы подрагивали на спине. И в его глазах отражалось, что там, куда он идет, жду его я. Другая я. Та, что никогда не целовала фарфоровую фотографию и не скулила, нежно гладя гравированную табличку.

Он немного изменился — прошло уже четыре года. Чуть спокойнее, чуть увереннее, чуть взрослее.  Живой Олег…

Их оказалось немыслимое множество — точек, где всё могло бы пойти иначе. Один жест, одно слово, шаг в другую сторону, пятиминутное опоздание или вовремя догнанный автобус. И мне показывали, показывали, показывали всё это…

Нет, я сейчас уже не смогу восстановить в памяти, что со мной было. Да, я пыталась разбить окошко — оно отталкивало меня, словно толстая резина. Да, я пряталась в дальний угол, сворачивалась там в комок, закрывала голову руками, но вновь и вновь поднималась на дрожащие ноги и шла к креслу. Да, я зубами рвала себе вену на целой, непорезанной руке, но кровь останавливалась и кожа срасталась на глазах. Нет, я не помню, что было еще. Я не помню.

Самое странное, что все попытки вернуться к реальности, той реальности, где Олег был оплакан и — не забыт, нет, но всё же спрятан в тот уголок сердца, где живут самые дорогие воспоминания, к реальности, в которой у меня были чудеса, иные миры и Хитч — совсем по-другому, но любимый, все старания вернуться к самой себе — пережившей и изменившейся — терпели провал. Словно всё, что случилось со мной за последние полгода, было лишь славной сказкой, рассказанной самой себе на ночь, чтобы не плакать слишком сильно и попытаться уснуть. Словно боль никогда не кончалась. И не кончится. Нет.

Мои и чужие ошибки вереницей проплывали в окне, а стоило мне закрыть глаза, как я видела маки. Весенние, нежные, хрупкие степные маки — в один из моих приездов они затопили собою всё кладбище, растеклись по могилам — живые, такие живые…

А за стеклом в адском моем кинотеатре Олег обнимал женщину, которая была счастливой мною. Той мною, которой мне не быть уже никогда.

Говорят, что продолжительная боль не сильна, а сильная — не продолжительна. Но в аду нету времени. Время течет сквозь пространство, время размечено, как флажками, событиями, но в аду есть только безумное бесконечное «сейчас» — всегда на пике боли. Птички и бабочки. Кофе и сигареты. Живой Олег за окном.

Я до сих пор не знаю, каким чудом мне все же удалось выдраться из этого куска янтаря, что спасло меня — мифическое мое везение? та крошечная точка в сердце, куда спряталась память о Хитче? или просто наивное детское упрямство, не позволяющее принять всерьез собственное поражение — никогда?

Это были не мысли, не чувства — глухие потайные внутренние изменения, которые невозможно пересказать словами. Что может поведать нам стрекоза о превращениях куколки — даже умей она говорить?

Я растворялась в боли, я принимала боль, а приняв, постепенно училась прощать ее — себе и другим. И наступила минута (год? век? — времени не было!), когда я поняла: человек за стеклом — не Олег. Олег умер. Не берусь гадать, где и как существует он сейчас и существует ли, но тело его бесповоротно мертво. А тот — за окном — просто похож на него. Похож страшно, мучительно, но так тоже бывает. Он живет другую жизнь и счастлив в ней. Пусть. Глупо страдать оттого, что кто-то счастлив.

И я никогда не была и никогда не стану женщиной, к которой он спешит. Моё прошлое состоялось и минуло. Да, я ошибалась. Но мои ошибки тоже были мною. И я не смогла бы стать другой, потому что стать другой означает исчезнуть вовсе, передоверив собственную жизнь кому-то еще.

…Я же предупреждала, что не смогу об этом рассказать. Просто наступил момент, когда я поняла, простила и отпустила. И улыбнулась сквозь стекло чужому человеку, идущему навстречу своей любимой…

И домика не стало. Не стало вообще ничего — лишь пространство без пола, стен и потолка, в котором стояли мы с Чжуаном.

— Я удивлен, — констатировал он, — Ведь ты прочувствовала, что боль — это тоже удовольствие, что это целая жизнь, яркая и насыщенная до предела, душевная заполненность, эмоции, хлещущие водопадом… И ты отказалась от этого?

— Да.

— И как тебе теперь?

— Никак.

Я не была даже равнодушной — я просто не чувствовала себя. Пустота, отвергающая любое наполнение. Пустота не буддистская, не даосская, не грозное Ничто детских кошмаров. Даже не отрицание. Пустота…

— Куда теперь? — равнодушно спросила я, просто потому, что здесь и сейчас было положено это спросить, — Домой?

Чжуан покачал головой:

— Нет. Домой тебе — такой — нельзя. Ты вернешь себе свою жизнь только тогда, когда по-настоящему захочешь ее вернуть. В сущности, моя роль давно уже окончена. А ты пойдешь отсюда туда, куда сможешь пойти.

И его не стало. Медленно, медленно на то пространство, где я находилась, начал наползать серебристо-серый туман. Он принял меня в себя, подхватил и плавно понес туда, где смутно и постепенно начинали проступать очертания и краски мира.

Возвращение…

Эта вселенная состояла из земли и скал, неба и воды. Вечные сумерки — а, может, я просто не умела видеть ни света, ни тьмы? Я летела с ветром в безразличном созерцании: горы мельчали и рассыпались в песок пустыни, пустыня спускалась к морю, море билось о камни островов… О чем я думала? Ни о чем. Способность к мысли затаилась во мне, уснула, подобно тому, как впадают в спячку некоторые животные, чтобы быстрее залечить раны. Я просто была — и мне нечего сказать больше об этом куске моего существования.

А потом настала гроза. На берегу озера я смотрела, как яростные молнии бьют в черную рябую воду, как ветер срывает мелкие камушки со скалистого обрыва, а тучи бурлят и перетекают в сером небе. И — впервые за прошедшую вечность — я почувствовала: это красиво. И тут же пришло мучительное ощущение того, что в этом мире чего-то не хватает. Жизни. Раскачивающихся деревьев, мокрой травы, запахов озона и свежей зелени, мощного благоухания сырой земли и моих собственных, впитавших дождь волос. Должно быть, именно в этот момент я перестала, наконец, быть преттой — бесприютным духом и вернулась в собственную плоть, вспомнила себя  — и заплакала.

И оказалось, что я сижу на большом камне, что я замерзла, волосы спутались, а по моей одежде стекают струи дождя. Что мне мучительно хочется курить и — больше всего — домой. К Хитчу.

А мир вокруг стал совсем настоящим: он оделся в зелень и запестрел приметами человека. Старая лодка на берегу, линия электрических проводов вдалеке, мятая пластиковая бутылка, мотающаяся по воде…

Нужно было идти. Искать людей, тепло, ночлег. Искать дорогу домой. Я с трудом поднялась на негнущиеся ноги и побрела вдоль берега по песчаной косе. Изгиб, поворот — и передо мной открылся серый и пустой пляж: деревянные навесы, кабинки для переодевания с шелушащейся краской, пункт проката с замком на железной двери, закрытые ларьки со щитами на окнах…

Господи, — невольно подумала я, — это какой же у нас сейчас месяц?! Февраль давно растаял — это ясно, но весна сейчас или осень? И где я? На второй вопрос, конечно, ответа не было, а что до первого… Приходилось признать, что всё же осень: трава пожухла, зелень прибрежных сосен была темной, без единого яркого пятнышка свежих иголок… Октябрь? Да, наверное, октябрь…