Стогов тогда только принял под свое командование пограничный полк под Сталинградом и все это отлично запомнил. И как ужесточались требования к каждому бойцу и командиру, и как подтягивалась дисциплина и поднимался боевой дух. И то, что, действительно, уперлись на Волге и больше не отошли, и то, что все войска и каждый из командиров и бойцов в отдельности делали все, что могли, чтобы больше не уступать противнику, не поддаваться ему ни в большом, ни в малом.

Именно тогда, в тех тяжелейших сталинградских боях, у него появилась уверенность, что мы не отступим дальше, не дадим загубить ни себя, ни нашу Родину. Не позволим немцам и дальше захватывать наши земли, грабить и забирать наши богатства: нефть, металл, хлеб. Опять припомнился ему командующий армией, так проникновенно отозвавшийся об Ильине. Генерал тогда сказал, что он или умрет под Сталинградом, или оборотит немца вспять, погонит его от Волги назад. Погнал и уже за Днепр перешел. Кажется, кто-то из немецких военных деятелей выразился однажды, что русские медленно запрягают, но быстро ездят. Так вот, сбылось это предсказание. Наконец-то мы запрягли и поехали. Надо думать, не остановимся теперь до самого Берлина.

Стогов и раньше, когда собирал сведения о первых июньских боях на границе, и после, когда прослеживал и отмечал на карте пути продвижения пограничных полков, знал из армейских сводок об исчезновении дивизий, корпусов и даже армий, попавших в окружение, не терял веры, что мы одержим верх. Твердил себе, это случится в конце концов, ибо Россия велика и силы ее неисчислимы, народ наш не допустит, чтобы его покорили.

Теперь это становится явью. Разумеется, победа придет еще не скоро, но она обязательно будет на нашей стороне. Это так же верно, как то, что каждое утро начинается с рассвета, хотя бы взорванного бомбежкой и артиллерийской канонадой, задымленного, пропахшего порохом и кровью. В своих размышлениях Стогов заглядывал вперед. Он был уверен, придет время и войну проклянут потомки. Из поколения в поколение память человеческая будет нести проклятия тем, кто навязал миру войну, и тем, кто не смог остановить ее, предотвратить, то ли из-за нежелания и боязни перед агрессором, то ли из-за ошибок и просчетов политиков.

Сейчас Тимофей Иванович остро переживал новые утраты. Шутка сказать — в полку погиб батальон в полном составе. Он, полковой командир, остался без начальника штаба. Пока не прикидывал, кем заменит Ильина. Боевые офицеры есть, да ведь штабная телега тяжела, не каждый ее покатит так, как надо.

Стогов оттягивал время, не подписывал извещение жене Ильина. Недавно майор со счастливой улыбкой рассказывал, что его Надя ждет ребенка. Помнит, каким он приехал после встречи с нею на Волге — известие о гибели детей согнуло, не скоро пришел в себя. Теперь он, Стогов, должен подписать ей извещение, что она потеряла и мужа? Подпишет: «Пропал без вести». Капля надежды останется. Без вести… второй раз за одну войну.

Под ногами легонько, по-домашнему, «по-довоенному» поскрипывал паркет. Невольно пришедшему сравнению Богаец усмехнулся, и неожиданно жгучая тоска навалилась на него. Если бы он был тут один, взвыл бы дико, неукротимо, как волк в глухом зимнем лесу. Но на шаг сзади от него шел управляющий и весьма почтительно докладывал хозяину о намолоченных этим летом пудах пшеницы, чувалах кукурузы, накопченных окороках, надоенных бидонах молока, а также прочем продукте, исправно даваемом обширным хозяйством пана Богайца. Затем он принялся перечислять, что и на каких условиях продано военному ведомству, отправлено в Варшаву, в поместье пана Казимира, какой доход получен в итоге.

Казалось, кого угодно должна была взволновать баснословная по военному времени сумма, выраженная в полновесных рейхсмарках, но Богайца она вроде бы не тронула. Он оставался холодно-равнодушным, хотя приехал именно за тем, чтобы ревизовать свое хозяйство. Впрочем, не только за этим. Долг за ним перед паном Затуляком. Приспела пора отдать. Пан Затуляк — нужный ему человек, в ближайшем будущем пригодится. Более того, без Затуляка не обойтись. Потому подмаслить его самое время. Под благовидным предлогом выхлопотал у господина Стронге неделю отпуска. Тот поморщился, «забыв», что раньше обещал полумесячный отпуск. Но как можно не пойти навстречу сыну компаньона?

Равнодушие Богайца было показным, истинное отягощение к сообщению своего управляющего он искусно скрывал. Внутри у него все трепетало, самодовольство — какой он справный хозяин, родного батюшку перещеголял по доходам, и хапуге Стронге в генеральской форме такие дивиденды не снились — распирало его. Управляющий бросал взгляды на хмурое, бесстрастное лицо Богайца, обижался в душе. Он рассчитывал не только на устную благодарность владельца имения, но и на значительное вознаграждение за старание. Должность его по сегодняшним временам не только хлопотная, но и небезопасная. Крестьяне косятся, рабочие сыродельного завода вовсе зверем смотрят. Того и гляди подстерегут в темном переулке. И, будь счастлив управляющий, если только намнут бока, а не лишат головы.

— Потом об этом. Оставьте меня… одного, — намеренно отмахнулся Богаец.

— Слушаюсь, — склонился управляющий и, удрученный, ушел.

Долгим взглядом Богаец проводил его, но думал вовсе не о нем. О человеке, так много сделавшем для него, он сразу забыл. Мысли потекли вокруг собственного будущего, своего существования. Очень неопределенного, смутно представляемого. Он повернулся, пошел назад. Теперь его уже не умилял «домашний» скрип паркета, раздражала гулкая пустота комнат. Обставлены были только те, в которых останавливались господин Стронге и отец, пан Казимир. Потом принарядили еще несколько — будуар и спальню жены. Она тоже наведывалась сюда на короткое время.

Собственный особняк казался Богайцу чужим. Не сбылось то, о чем мечтал когда-то. Вроде представлялось все просто: вернется на свою землю, вступит во владение поместьем, и жизнь пойдет по старой, наезженной колее, какой была до тридцать девятого. Он — господин, холопы безропотно ему служат, власть его над ними беспредельна.

Действительность вступила в разлад с мечтой с первых шагов. Может, напрасно он связался с немцами? Но что было делать? С их помощью, вернее, благодаря их силе возвратился в вотчину, и сейчас немецкие войска обходят ее стороной благодаря охранной грамоте господина Стронге. А жизни, рожденной воображением, нет.

Проходя по широкому коридору, он толкал двери то в одну комнату, то в другую. Захлестывали воспоминания. Вот гостиная матери. Просторная, светлая. В ней стояли диван и кресла, обшитые плюшем, большой круглый стол под вязаной скатертью, резное, красного дерева пианино. С потолка свисала хрустальная люстра. Эта комната притягивала Лео к себе. Мать, немка из Пруссии, научила его немецкому языку. Когда он подрос, понял, что через нее отец завязывал деловые отношения с немецкими коммерсантами. Теперь и Леопольд пристегнут к ним стальной цепью, как преступник к руке полицейского. Собственному сравнению криво усмехнулся. Сам лез в пристяжку, никто специально его не тянул.

Ладно, не о том вспомнилось. Теперь о матери, он любил ее. И глубоко тоскует по ней. Помнил, мать садилась за пианино здесь, а не за большой черный рояль, стоявший в зале. Она любила играть Бетховена. Торжественно-волнующая музыка навевала грезы, звала куда-то, томила душу. Ему мнилось, окажись тут мать сейчас, он сел бы рядом, склонил голову к ней на плечо. Она тонкими сильными пальцами погладила бы его по волосам, потрепала бы за вихры, и все беды, свалившиеся на него в последние годы, ушли бы, отвалились, как отболевшая короста.

Но мать никогда не появится здесь. В тридцать восьмом она умерла, за три года до войны с Россией. Похоронена на ее родине, в Пруссии. Над могилой он стоял в день похорон, позже еще раз побывал, когда уже надел форму немецкого офицера. Очевидно, мать не одобрила бы его шага. Приехав на могилу, он намеревался мысленно просить прощения, что пошел против ее воли, но почему-то передумал.