— Ее похитили красные. Еще в тридцать девятом году, когда нас лишили поместья. — Богаец нахмурился, страдальческая гримаса исказила его лицо. — Боюсь, она исчезла бесследно.

— Сочувствую.

Неожиданно для себя, еще больше для Стронге, Богаец торопливо проговорил:

— Поскольку вы милостиво пожаловали мне эту дорогую вещь, долг чести офицера указывает…

— Что такое? — брови генерала поползли к залысинам на широком лбу, по нему пролегли складки.

— С вашего позволения я передаю ценность в пользу рейха.

— Похвально, — равнодушно отозвался Стронге. — Пусть остается, направлю ее по назначению, прикажу занести этот факт в ваше личное дело. Теперь — в продолжение первого вопроса…

Богаец встал, склонил голову, обратился в слух.

— Завтра же в бывший дом врача завезите необходимую служебную мебель. Поставьте охрану. Новой службе приступить к работе немедленно. Вы — ее начальник. Вы отлично знаете местные условия.

В первое мгновение у Богайца мелькнуло в голове: возразить, решительно отказаться. Отец как-то верно высказался, что желал бы для сына на службе у немцев более «чистой» работы. Теперешняя Богайцу надоела до чертиков. То, что приказывал ему сейчас Стронге, ее продолжение в худшем варианте. Но поворота, видимо, нет и не будет. Он вытянулся, согласно кивнул:

— Яволь!

Медленно поднимаясь из кресла, будто раздумывая, встать или остаться сидеть, Стронге все-таки выпрямился, вышел из-за стола и направился к столику, где стоял сифон с водой. Но его опередил охранник, нацедил шипучки. Отпивая мелкими глотками бьющий в нос напиток, Стронге продолжал наставлять обер-лейтенанта:

— Возьмите под жесткий контроль все без исключения фабрики, ателье, частных владельцев, производящих меховую, шерстяную и вообще теплую одежду и обувь, — он поставил стакан на поднос и, постепенно зажигаясь, выталкивал из себя жесткие короткие фразы: — Чтобы ни одна вещь не ушла на сторону. Не выполнивший наших требований — поплатится головой. Затем — реквизировать теплую одежду у населения. Всю! Подчистую! Никакой поблажки! — он побагровел, выкатил глаза, покрытые сеткой склеротических прожилок. — Недалеко зима. Армия фюрера ждет от нас теплую одежду. Мы ее дадим. Вам ясно, обер-лейтенант? В вашем распоряжении солдаты и транспорт.

Богаец щелкнул каблуками, выбросил вперед руку, повернулся и вышел.

В прихожей Богайца встретила хозяйка квартиры, полная, молодящаяся, певуче, как и свойственно украинкам, приветствовала его:

— Добрый вечер, Леопольд Казимирович!

Была она по-украински хлебосольна, не стремилась жить «на немецкий лад», как это делали многие дамы из местного «общества». В ее доме Богаец чувствовал себя, как в старые времена.

— Вечер добрый, — кивнул он, сбросив на руки денщику мокрый плащ, и прошел в гостиную.

С коврика в углу вскочил золотисто-коричневый вислоухий сеттер. Преданно глядя на вошедшего, завилял пушистым хвостом, подошел, потерся о голенище сапога. Богаец нагнулся, потрепал его по шелковистому загривку.

Хозяева в своем одноэтажном, с толстыми кирпичными стенами доме, старинной постройки, отвели Богайцу две большие комнаты. Комнаты нравились Богайцу. Эта, средняя, очень просторная, по сути, тоже принадлежала ему. Хозяин дома служил в немецкой управе, часто находился в разъездах.

Он предупредил вопрос вошедшей за ним в гостиную хозяйки:

— Ужинать не буду. Заходил в казино. Если можно, только стакан горячего молока.

— Как не можно? Обязательно, — пропела она.

Позвав денщика, Богаец приказал затопить камин. Ушел к себе, переоделся и минут через десять появился в гостиной в домашних брюках, мягких тапочках и ворсистом халате. В камине потрескивали поленья. Подвинул к огню кресло, бросил денщику:

— Свободен. Можешь идти в роту.

Солдат был рослый и крепкий, лет тридцати. На его толстой шее едва сходился воротник. Он в нерешительности потоптался, будто хотел что-то сказать, однако промолчал и неслышно удалился. Его недавно прислали к Богайцу из военной комендатуры, не объяснив, почему заменили прежнего, молодого и очень исполнительного паренька. Новый без охоты убирал комнаты, чистил одежду и обувь. По всей видимости, для него эти обязанности были в тягость. Когда Богаец спросил, чем вызвана эта замена, в комендатуре ответили, что им так приказано. Кто приказал, не объяснили. Ну и черт с ними, не до этого.

Появилась хозяйка, принесла стакан, накрытый накрахмаленной салфеткой.

— Пожалуйста, пан Леопольд, горячее молочко, — глянула на него, участливо спросила: — Вы чем-то озабочены?

Она считала себя то ли дальней родственницей Богайцов, то ли близкой знакомой, вела себя с ним запросто, даже с некоторой опекой. Богаец кивком поблагодарил, ответил коротко:

— Устал. Было много работы. Невеселый дождливый день.

— Тяжелая у вас служба, — вздохнула хозяйка, понимая, что ее квартирант не расположен сейчас к разговору, неожиданно предложила: — Почему бы вам молодую панночку не привезти сюда? Вместе веселее. Уж я бы о ней позаботилась, порадела.

В ответ он вяло пожал плечами. Она не имела детей и, казалось, готова была излить свою доброту на Богайца и его жену. Но квартирант не давал повода сердобольной женщине хотя бы на время почувствовать себя матерью. «Неподходящие мы вам на роль детей», — мысленно ехидничал он. Не найдя отклика, хозяйка пожелала ему спокойной ночи и ушла к себе.

«Так чем же вы озабочены, обер-лейтенант? — обращался он к себе. — Ваша озабоченность написана на роже и бросается в глаза людям».

Конечно, можно насмехаться над собой, злословить, но ведь, действительно, его угнетал последний разговор с наместником. Кто подсунул жемчужную безделушку? С какой целью? Кто был заинтересован в том, чтобы обер-лейтенант утаил ее и попался на этом? Господин Стронге? Да и это упоминание о ценностях из особняка Богайцов вовсе не случайно. Вообще, откуда генерал обо всем знает?

Вспомнился июнь прошлого года. Восторженное состояние после захвата пограничной комендатуры и освобождения своего имения еще до начала войны. Как упивался тогда легкой победой. Два десятка убитых солдат и его боевиков в счет не принимались. Как пьянили ощущения от внимания к нему высокого немецкого начальства, остановившегося в их родовом имении. Как возносился на седьмое небо, получив из рук генерала погоны обер-лейтенанта.

Помнится, отец при нем ни словом не обмолвился с генералом о том, что нашел свое имение разграбленным.

Сыну же потом намекнул, мол, высокое покровительство поможет поскорее вернуть состояние. Леопольд высказал несогласие: в столь щепетильное дело допускать посторонних нежелательно. Дальнейшие события подтвердили эти сомнения. Богаец мечтал, что Стронге после заверений о дружбе с отцом возьмет его к себе в адъютанты, на худой конец, в порученцы. Но не тут-то было. Первое поручение оказалось унизительным: отобрать у крестьян полсотни породистых коров для личной фермы Стронге. Так и их богатство может перекочевать в сейфы и кладовые Стронге.

Правильно он тогда заявил отцу: будет лучше, если господин Стронге не узнает об их антиквариате.

Неужели отец все-таки проболтался? Похоже, так оно и случилось. Разве при иных обстоятельствах взял бы Стронге его, безрукого, обратно на военную службу? Нет. Стало быть, он нужен Стронге именно по этой причине.

Мысли суматошно проносились в голове. Тревога, исподволь подбиравшаяся, завладела им. А это новое назначение, которым «обрадовал» Стронге. Разве такое мнилось ему?

Взял кочергу, пошевелил поленья в камине. Огонь вспыхнул ярче, закипела смола на сучьях, заплясали, заиграли веселые оранжевые язычки, отражаясь в зеркале напротив, в темных стеклах серванта. В них вдруг увиделось что-то зловещее. Опять наплыли картины прошлогодних июньских дней. Разгром пограничной комендатуры — и он хозяин огромного поместья, в его руках богатство. Но сразу разочарование. Будто ему, как ребенку, подсунули пустую обертку вместо конфеты. Расправа на собственной сыродельне: командирские жены и дети в огне. Бешеная погоня за женой коменданта. И все впустую.