— Кто? — побледнел Богаец.

— Немцы. Как из-под земли повылазили, будто ждали.

— Ну…

— Всех порешили.

— Сам видел?

— А як же. Бачив.

Несмотря на заверения Миколы, Богаец весь день сидел, как на иголках. Ждал, вот войдут ищейки Геллерта, возьмут его и поволокут к Стронге. От этой мысли окатывало холодным потом. Он не выдержал, сходил в буфет, хватил стакан коньяку. Немного отлегло. Осуждающе подумал о себе, напрасно трясется, никто, кроме него и Миколы, не знал, откуда взялся ящик с фарфором, обнаруженный немцами в возке. Может, пан Затуляк… и вашим и нашим служит? Но Затуляка уже трое суток нет в городе. Богаец сам взял посуду в хранилище и впервые своими глазами видел — его имущество на месте, хранится в подвале.

Вечером появился Геллерт, но один, без людей. Необычно расстроенный, удрученный. Перед «другом» плакался: снова его разнес Стронге. За что? Какие-то кретины неизвестно где сперли старинный фарфор и пытались вывезти из города. Оболтусы патрульные не смогли взять их чисто, в перестрелке половину фарфора разбили. За него и нагорело Геллерту. Видел бы Лео, как у Стронге тряслись руки и диким огнем горели глаза, когда он перебирал черепки.

Богаец облегченно вздохнул, позвал Геллерта в офицерское казино. Он не жалел марок, оба основательно «расслабились». Из многочисленных жалоб Геллерта на свою собачью должность Богаец выудил лишь то, что из города можно выехать по личному пропуску, выданному наместником, и по паролю, который он сам меняет два раза в сутки.

«Ну и хрен с ним, пусть тешится своими паролями», — притащившись в полночь домой, бессвязно думал Богаец, сунув голову под холодную струю из-под крана. Туго соображал, вспоминая разговор с Геллертом. Похоже, гестаповец не столь был пьян, сколько изображал. Между жалобами успевал спрашивать, правда ли, что господин старший Богаец, фатер Лео, владел имением, наполненным ценностями вроде музейных? Он отвечал, что стоит и сейчас особняк, когда-то принадлежавший культурной и богатой семье. Теперь это его имение, но оно пусто, как старый амбар. Трезвел не столько от холодной воды, сколько от того, что начал понимать, гестаповец «прощупывал» его.

Утром с больной головой Богаец, по приказу Стронге, с командой солдат и полицейских снова поехал по селам. Армия фюрера и сама Германия испытывала большую нужду в продовольствии. Перед выездом он получил конверт с паролем. На окраине часовые выпустили грузовики, лишь мельком взглянув в кузов. Тут ему стукнуло в голову: если бы он сейчас к двум автомашинам невзначай подстегнул третью? Со своим добром…

Мозгуй, гауптман, крепче. Не получилось бы так, что собственными руками передашь это добро господину Стронге и потом распростишься с жизнью.

К полудню девчата закончили мыться и прихорашиваться. Распогодилось. Тучи, еще утром плотными слоями висевшие над городом, разошлись. Брызнуло солнце. Ослепительной, режущей глаз белизной засиял недавно выпавший снег.

Возле бани толпились бойцы, дымили самокрутками, гомонили. Перед девчатами расступились, образовали живой коридор. Посыпались как в тот раз, когда Надя с Соней были в госпитале, шутки-прибаутки.

— Девочки-лапочки, долго моетесь. Мужики ожидаючи очереди замерзли.

— Румяны, чисты, не унесли бы вас сороки.

— Что ты, кореш, не дадим в обиду наших боевых подруг, наших девушек.

— Мы не ваши, — отмахивались девчата, хотя внимание было приятно.

Высокий боец, сдвинув шапку на затылок, залихватски подмигивал, пританцовывал разбитыми валенками, хлопал в ладоши, ударял себя по бокам, по коленкам.

«Только гармошки не хватает, — подумала Надя, с улыбкой поглядывая на расшалившихся бойцов. — Не знали, что первыми девчата моются, прихватили бы и гармошку».

Почему бы не развлечься, не сплясать, не пройтись с девчонкой под руку? Из какого огня вырвались, скоро опять в огонь. Многие части и соединения уже убыли на другие фронты. Надин полк отправился одним из первых. Все меньше и меньше оставалось войск в городе. Со дня на день ожидала отправки и снайперская команда.

Сыпались шутки, как из решета, раздаривались улыбки, пересекались взгляды. Беззаботные минуты, как они редки, коротки на войне. Наде вдруг взгрустнулось. Не было среди этих веселящихся ребят старшего лейтенанта-артиллериста, с которым она познакомилась в дни затишья на фронте. После того вечера они еще два раза виделись.

Хотя мимолетными были встречи, короткими разговоры, а отогрели они закаменевшую душу Нади. Спрашивала себя: могла ли она полюбить старшего лейтенанта. Наверное. Горько одной судьбу мыкать. Только и тут не улыбнулось ей счастье. В первом же бою артиллерист погиб.

Гомон стал стихать, бойцы один за другим потянулись в баню. Старшина пригрозил, самые рьяные остряки рисковали остаться немытыми. Верно, сколько ни балагурь, результат известен: невесты есть, да не посватаешься.

Надя отошла в сторонку, скомандовала:

— Взвод, становись!

Девушки дружно строились, равнялись. Когда уходили, вслед им понеслось:

— Командирша-то — строга.

— Взглядом так и режет.

Миновали улицу-другую, Надя распустила строй. Девчата разбились на группки, кидались снежками. Неугомонные.

Соня Мальцева взяла Надю под руку, защебетала:

— Погода — сердце поет. Небушко отмылось, заголубело. Навстречу весне улыбается.

Надя молча кивала. Радость поселилась в сердце Сони. Петя Кравцов жил у нее на родине. Мать писала, ко двору пришелся. Работящий, руки золотые. Соня письма от Петра показывала Наде. Тот приветы ей слал, благодарил, если бы не Надя, разминулись бы они с Соней.

Девчата шумели.

— На лыжах бы прокатиться, — воскликнула одна.

— А я коньки люблю, — звенела другая. — У нас в городе зимой поле на стадионе заливали. Вечером там духовой оркестр играл. Наверное, сейчас некому на каток ходить. И некогда, — задумалась, повяла.

Ах, девочки, девочки. Ничего у вас из памяти не выветрилось, не исчезло. Тишина эта, светлый солнечный день не способны обмануть, позволить забыть хотя бы на час, где они и кто они.

— Не горюйте, подружки. Еще покатаемся на коньках и на лыжах. Не вечно же нам в солдатах быть, — сказала Надя, заметив двух военных, что-то рассматривающих возле длинного полуразрушенного кирпичного здания.

Один из них, рослый и плечистый, в полушубке нараспашку, размахивал кулаком, будто пробивал стоявшую перед ними толстую стену. Второй, пониже ростом, коренастый, в защитного цвета ватнике, слушал. Из недалекого «козла» с брезентовым верхом высунулся шофер, протянул просительно:

— Товарищ младший лейтенант, пора ехать. Опоздаем, начштаба спустит шкуру.

— Погоди — не суетись. Сам знаю, — отмахнулся военный. — Сколь Фадеев в госпитале пробыл… Надо показать ему, что мы тут без него навоевали-наворочали.

— Старшина с пограничной заставы, — прошептала Надя. — С той самой заставы…

Отчетливо увиделось ей, пронзительно вспомнилось: старшина кладет на маленькую ладошку ее Машеньки кусок пчелиного сота. Дочка блаженно жмурится, подхватывает языком тянучие, янтарные капли, звонко кричит: «Спасибо, дядя Горошкин!» Он отвечает баском: «Не мне спасибо, деду-пасечнику».

С ума сойти можно, когда такое примерещится.

Крикнуть бы, Наде — глотку перехватило, побежать бы к военным, уже садившимся в машину, — ноги подкосились.

— Что с тобой, Надюша? — встревоженно спросила Соня. — Побелела даже.

Она Соне на машину рукой помаячила. У той искра проскочила, догадка мелькнула, кинулась к зарокотавшему мотором «козлу».

— Стойте!

— Слушаю, хорошая-пригожая, — выскочил он из машины, галантно козырнул.

Соня молча показывала ему на Надю, а та медленно шла, будто ей спутали ноги, страшилась ошибиться.

— Надежда Михайловна? Вы живы… — Горошкин минуту остолбенело глядел на нее, шагнул навстречу, и, не подхвати он Надю, ноги не удержали бы ее. — Надежда Михайловна! Как в сказке…