Сняла пилотку, подставила лицо встречному ветру. Вынула шпильки, распустила узел на затылке. Длинные волосы рассыпались по спине.

— Да, меня угощаете, а сами почти ничего не съели, — протянул Алеша, и вдруг глазенки его радостно блеснули. — Я вас раньше не признал, потому как вы в военной одежде.

Сейчас вспомнил. Прошлым летом мама привозила меня к вам в больничку. Я ногу о борону распорол. Вот…

Он задрал штанину, показал рубец в нижней части икры. Надо же такому быть, Надя мальчика не помнила, ногу по следу ранения опознала.

— Зажила, значит, — улыбнулась она, вспомнив рассказ врача Зарецкого, узнавшего по рубцу от раны бойца, когда-то прооперированного им. Он еще сказал тогда: «У врачей профессиональная память».

— Ага, — тряхнул вихрами Алеша. — Метка осталась.

К Дубовке Надя подъезжала с трепещущим сердцем. Узнавала и не узнавала ее. По-прежнему стояла охватывающая село большой дугой старая дубовая роща, к ней подступало поле, еще дальше виднелся широкий луг, разрезающая его неторопливая речушка. Это все было близкое, памятное. Чужой выглядела улица, где она жила. Хаты порушены, стены задымлены. На месте усадьбы ее соседа учителя Ремезова громоздилась большая куча битого кирпича. Алеша обмолвился, мол, учителя немцы расстреляли. Еще одна зарубка на сердце.

На своем дворе, за старыми яблонями, увидела маленькую женщину, повязанную вылинявшей косынкой.

— Мама! — вскрикнула Надя, соскочила с телеги и бросилась во двор.

Женщина выронила лопату, распрямилась, неуверенно шагнула навстречу Наде.

— Доченька моя, — протянула руки, припала к Надиному плечу. — Я отчаялась тебя увидеть.

Надя гладила похудевшие плечи матери, чувствовала, как всю ее сотрясала дрожь.

— Тебя в армию взяли? — мать отстранилась, окинула дочь с головы до ног. — Какая ты стала взрослая… — она не сразу нашла это слово, на седые пряди глядела пристально, но не сказала о том ничего. У нее вдруг задрожали губы. — Не сладко было? Ты уехала тогда и с концом. К нам вскоре немцы пришли…

Начался взаимный расспрос. Они долго не виделись, хотелось узнать поскорее обо всем, что с ними было за время разлуки. О многом уже было сказано, а до чего-то главного так вроде бы и не добрались.

Они не заметили, как подошел Алеша, положил на кучу кирпича Надин вещмешок, шинель и пилотку.

— Здравствуйте, бабушка. Тетя доктор, я поеду? — спросил он.

— Ой, Алеша, извини меня, — смутилась Надя. — Конечно, поезжай. Спасибо тебе. Передай твоей маме поклон от Надежды Михайловны. Да скажи ей, что у нее хороший сын растет.

Зарделся мальчишка, упрямо дернул вихрами, вот, дескать, еще чего… ни к чему это. Однако спросил:

— Можно, я к вам еще заеду? Помочь, привезти что.

— Будем рады. Как время выпадет, так и заезжай.

Затих стук колес, мать спросила:

— Внучатки-то где? Стосковалась я по ним.

«Маменька родная, попытала бы ты меня о том, о чем могу рассказать. О чем спросила, нет мочи говорить, язык немеет». У Нади защемило сердце, заныло в висках.

Не дождалась мать ответа, может, подумала, дочь где-то пристроила деток, немножко погостит, съездит за ними и привезет. Сама заторопилась рассказать о том, что лежало на ней тяжким бременем, угнетало, не отпуская ни на час. Еще зимой, в феврале, пригорюнившись говорила она, разыскали ее люди из военкомата и сообщили, что пришло известие с военного завода: тяжело заболел отец. Просили приехать, литер прислали. Нашли-то ее не сразу, немцы хату порушили. Добрые люди в соседнем селе приютили. Приехала она в город Челябинск, да не успела, отца Бог прибрал. Сказывали, котлован какой-то рыли, он там простудился.

Слушая, Надя плакала, не вытирая слез. Они катились по щекам, кропили гимнастерку. Бедная мама.

По пути с завода, рассказывала дальше мать, она заехала к сестре Марфе. Надеялась на встречу с Надей, с внучатами. Вместе пережили бы горе. Узнала, что Надя у Марфы не появлялась. С ума можно сойти. Ну, в армию забрали, так почему об этом не написала Марфе?

Надя со странным, почти суеверным ужасом подумала: действительно, почему не написала тетке ни тогда, ни после? Сейчас, задним числом, ругала себя. Ведь и Андрюша мог написать тетке, впрочем, не была уверена, что у него имелся ее адрес.

— Пожила у сестры до мая. Хотя дома было полное разорение, потянуло в Дубовку, — мать с горестной улыбкой глядела на дочь и спешила выговориться, облегчить душу. — Беспокоилась, вдруг ты объявишься, Аркаша даст о себе знать, Андрей напишет. Добралась до дома, огород посадила. Опять же добрые люди пособили, дали картошки на семена. Клетушку обиходила и живу. Кирпич готовлю. Бог даст, к зиме хату удастся наладить.

— Мама, мы с Андрюшей на фронте встретились. Трое суток вместе пробыли.

— Господь увидел, нельзя нас совсем сиротами-то делать, — в глазах матери зажглись живые искорки. — Не отвернулось еще счастье от нас. Пойдем, Надюша, в хоромы. Чаем тебя напою.

Мать пошла впереди, повела Надю в бывший хлев. Лишь он уцелел. Глядя сзади на мать, Надя замечала во всем ее облике что-то скорбное, думала, как больно ударит бабушку известие о внучатах. Что-то надломилось в ней, поминутно вспоминает Бога, будто ищет в нем опору.

— Ништо, дочка, проживем, — шагнула она через порог.

Бывший хлев имел жилой вид, стены, пол в нем были начисто выскоблены. Правда, потолок низковат, да оконце маловато. Все же это был дом, родной порог. Поживут пока здесь, вместе-то беду переборют. Надо не только прожить, но и выносить в себе того, кто станет теперь на этом свете ее и Андрюшиным продолжением.

— Где Андрей-то теперь? — как бы угадав ее мысли, спросила мать. — Ты не верила, что он погиб, вот Бог и спас его.

— Где же ему быть… воюет.

В глубине мерцавшей холодным светом реки отражались редкие звезды, проглядывающие в разрывы облаков. На пологую отмель накатывались неторопливые волны и с тихим песчаным шорохом сбегали обратно. Пахло илом, мокрой, подопревшей осокой.

До рези в глазах Ильин вглядывался в противоположный берег, скрадываемый мглой. Прошло больше трех часов, как Горошкин переправился туда со своими разведчиками и саперами. Они должны были прощупать немецкую оборону, проделать проходы в заграждениях. Ильин то присаживался на валежину, то челноком ходил по узкой отмели, не чувствуя холодных волн, шлепавших по сапогам.

О своей высадке Горошкин просигналил. В тот же миг у немцев разразилась стрельба. Над рекой протянулись светящиеся трассы, водную гладь вспучили разрывы. Несколько снарядов разорвалось и на этой стороне, в прибрежных зарослях. Просвистели осколки, с плакучей ивы осыпались посеченные ветки. Зародилась тревога: разведчики нарвались на засаду.

Первым движением его было побежать к телефону и доложить командиру полка о неудаче. Но разве такого сообщения ждут от него? На том берегу надо захватить плацдарм, это приказано сделать ему, начальнику штаба пограничного полка. В его распоряжении батальон и приданные огневые средства. Вот и действуй. Первый поиск не удался, посылай другую группу, иди с нею сам. Недавно их полк переформировали, дали гаубичную и противотанковую артиллерию. В батальонах вместо застав роты. Полк наступал и вышел к Днепру вместе с частями и соединениями армии в первом эшелоне.

Командующий армией не объяснил, почему он избрал пограничный полк для захвата плацдарма на западном берегу. Не главного, а вспомогательного, чтобы помочь главному, который был взят с ходу и удерживался сейчас километрах в десяти ниже по течению.

— Вы стреляные воробьи, не стоит вам объяснять, что на войне обстановка нередко круто меняется, — говорил командующий Стогову и Ильину. — Второстепенное направление может стать основным. Завладеете плацдармом, наведите переправу, охраняйте ее, пока в ней минует надобность.

Эта же круто сменившаяся обстановка, на которую ссылался командующий, осложнила задачу. В армейском тылу высадился крупный немецкий десант. На первый взгляд Ильину показалось — немцы действовали по шаблону, точь-в-точь, как на Волге в прошлом году. Однако вскоре понял, что ошибся. Десант немедленно раздробился на мелкие диверсионно-разведывательные группы, которые рассеялись по дорогам и населенным пунктам. Силы пограничного полка пришлось дробить, чтобы охватить весь район действий десантников.