Он нащупал полевую сумку, достал из нее последнюю гранату, расстегнул ворот и упрятал под гимнастерку.

Появились трое солдат. Петренко впервые столь близко увидел немцев. По сытым распаренным физиономиям катился пот. Они молча сорвали с него полевую сумку, вытащили из кобуры пистолет, вывернули карманы. Петренко застонал от бессилия и досады. Как он мог забыть про свое личное оружие? Надо было стрелять в эти расплывшиеся от сытости и самодовольства рожи.

— Русс, капут! — неожиданно выкрикнул один из солдат и свирепо ткнул Петренко стволом автомата в бок.

Ухватив за руки, они поволокли его, рывками перетаскивая через кочки. От нестерпимой боли у него потемнело в глазах, подумалось, черное небо упало на него и закрыло наглухо, как жарким душным одеялом.

Очнулся он от воды, лившейся ему на лицо. Пошевелился, сразу вспомнил все случившееся с ним. Руки были свободны. А что им его руки? Еще не мертвый, но и не живой. Такой русский не страшен… Сквозь полуприкрытые веки он видел с десяток военных. Одни с любопытством глядели на него, другие равнодушно сидели подле, курили и галдели. Близкой стрельбы не слышалось, лишь издалека, как гром, докатывалась канонада. «Значит, не удержались наши. Не устояли…» — тоскливо подумал он, напряженно вслушиваясь в разговор. Кое-что понял. Все-таки не напрасно учил немецкий язык в школе, в училище и на заставе.

«Первый захваченный русский… комиссар, золотые нашивки. Приказано доставить к командиру полка. Повезут показывать начальству. Его не показывать надо, а заживо содрать с него кожу. Повесить. Не суетись, повесят без вас. Лучше помолчите».

Последние слова сказал офицер. Петренко определил это по серебряным погонам.

Осмотрелся, поводив глазами из стороны в сторону. Лежал он в незнакомой низине, взгляд упирался в пригорок, густо заросший травой.

Под порывами налетавшего ветерка колыхались желто-белые головки ромашек. Похожие на них, плыли в небе легкие облака. Оттуда, из прозрачной высоты, сыпалась трель жаворонка. Густо, пряно пахла изодранная коваными каблуками сочная июньская трава. Была пора сенокоса, но вместо кос траву кромсали гусеницы танков, топтали солдатские сапоги.

Наверное, жаворонок и этот ядреный запах травы неожиданно увели Петренко в хуторок на берегу неторопливой речки, заросшей кувшинками. Он, десятилетний хлопчик, ранним утром выходит на крылечко, потягивается со сна, щурится на ласковое солнышко. Из огорода мама несет в переднике только что сорванные огурцы, они в пупырышках и прозрачных капельках росы.

— На, Василько, похрумти, — протягивает мама ярко-зеленый продолговатый огурец.

Василько запускает в него зубы. Огурец сочно хрустит, пахнет свежестью, орошает рот прохладной влагой.

Петренко тронул языком шершавые, потрескавшиеся губы.

Подъехала автомашина, обдав бензиновой гарью, и видение враз оборвалось. К нему приблизился офицер, наклонился, разглядывая с брезгливым любопытством. Взмахнул стеком, приказав солдатам скорее грузить «эту русскую свинью».

— Если это свинья, то зачем столько шума вокруг нее? — спросил его с издевкой, как показалось Петренко, другой офицер, приказывавший солдатам прекратить болтовню о пленном.

— Не пойму вас, обер-лейтенант.

— По-моему, я четко выразился. Или это свинья, как вы сказали, или русский офицер, которому не откажешь в мужестве. Я видел, как с обыкновенной гранатой он пошел на наш танк и зажег его. Он победил…

— А вам не кажется?..

— Мы толчемся около пограничного поста почти весь день, и все-таки не овладели им. Мне идти дальше и воевать с подобными этому русскому. Чтобы их победить, нужен не бумажный героизм. Нам всегда надо помнить: недооценивать врага, значит расплачиваться собственной кровью.

«Быстро же ты понял, гад, — подумал Петренко, радуясь, что застава жива. — Скоро еще и не так запоете».

— И все-таки, грузите эту русскую свинью поскорее, — потребовал приехавший.

Четверо солдат подхватили Петренко.

«Земля родная… мама милая! Простите меня, и прощайте», — с этой мыслью он нащупал под гимнастеркой чеку в гранате и выдернул ее.

Обогнув территорию завода, Кудрявцев остановил лошадей. Он знал тут все закоулки. Много раз со старшиной приезжал за молоком и маслом.

Завод был обнесен высоким забором. Вблизи входных ворот прижалось несколько домиков. Пограничники вышли к опушке леса. Сарая, о котором рассказывал старик, не было. На его месте дымилась груда обгорелых бревен. Вокруг стояла недобрая тишина, зловеще потрескивали головешки. Людей не было видно. Возле ближнего к воротам домика торчал человек с винтовкой. Может быть, часовой. Кого или что он охранял? Почему сожжен сарай?

Внутри завода глухо загудело, что-то завозилось. «Заработал завод», — подумал Кудрявцев. Вспомнились слова старика: «Не пийдешь батрачить, не будет чого исты».

«Эх, чему бывать, того не миновать», — снова подумал Кудрявцев и решительно сказал Шустову:

— Ну-ка, Серега, докажи, что ты у нас лучший стрелок. Вали часового с одного выстрела.

Шустов изготовился, прицелился. Грохнул выстрел. Часовой взмахнул руками, выронил винтовку и ткнулся головой под деревянное крыльцо.

«Вот, Серега, и начался для нас с тобой новый отсчет времени, чес-слово…» — и с этой мыслью Кудрявцев побежал к домику.

На крыльцо выскочил другой человек, с желтой лентой на фуражке. Водя стволом автомата из стороны в сторону, он безостановочно строчил. Шустов упал. Кудрявцев тоже выстрелил. Человек с желтой лентой свалился с крыльца и затих.

— Живой, Серега? — Кудрявцев бросился к Шустову.

— Нога… Мне бы встать.

— Жди тут. Появятся бандиты, стреляй.

Кудрявцев распахнул дверь. В первой комнате было пусто. По двери напротив кто-то колотил с другой стороны, доносился женский голос: «Помогите!»

Дверь не поддавалась. Кудрявцев навалился плечом, ударил прикладом, и только тут заметил торчащий из скважины ключ. Повернул его.

К нему кинулась жена начальника штаба комендатуры, а затем и Надежда Михайловна Ильина, из-за спины которой боязливо выглядывала Машенька.

— Наши! Родимые… — в слезах, женщины обнимали Кудрявцева, осыпали поцелуями.

Не ожидавший этой встречи, он отрешенно стоял, не смея поторопить, не в силах обнадеживать женщин, что «наши», это только он да раненый Шустов.

— Пойдемте, Надежда Михайловна, — наконец обронил он.

Очевидно в голосе его, в выражении лица было что-то необычное, что заставило женщин поспешить.

— Это вы их? — враз спросили обе, показывая на убитых охранников.

Не ответив, Кудрявцев спросил сам:

— Где остальные женщины и дети?

— Нет их… — Надежда Михайловна зажала рукой глаза, покачнулась, кивнув на чадящие головни.

— Скорее, — поторопил он, взяв за руку Машеньку.

И тут вдруг понял, что означал жест Надежды Михайловны: не просто сарай сгорел, он сгорел вместе с находившимися в нем людьми.

Только сели в повозку, из заводских ворот вырвалась ватага вооруженных бандитов. Кудрявцев ударил по лошадям. От завода до железнодорожного разъезда было верст пять. Доехать бы, а там… Что могло быть там, никто этого знать не мог.

Колеса затарахтели по неровной дороге, повозку неимоверно трясло.

— Надюша, приляг, лица на тебе нет, — сказала жена начальника штаба.

Она подмостила Наде под голову траву, склонилась над ней. Машенька легла рядом с матерью.

Бандиты стреляли вслед повозке. Но скоро дорога повернула, и стрельба прекратилась. «Может, отстанут, сейчас им не до нас», — подумал Кудрявцев. Но этого не случилось. Миновав следующий поворот, он увидел, что их догоняют несколько верховых. Всадники мчались не по дороге, а напрямки, стремясь выйти наперерез повозке.

Шустов тщательно, насколько это было возможно при тряске, выцеливал и стрелял по догонявшим бандитам. Один свалился, под другим рухнул конь.

Поникла головой жена начальника штаба и откинулась на борт повозки. В виске у нее обозначилась маленькая, почти бескровная отметина.