Танки сомкнулись и ворвались в оборону, утюжили первую траншею. Ильин видел, как кто-то там приподнялся перед машиной, под ней раздался взрыв. Танк повернулся на месте, башня, как голова подстреленного зверя, поворачивалась в ту сторону, откуда его ранили, ствол с набалдашником что-то нащупывал.

«Почему оставили, кого?» — хотел он спросить Горошкина, но не сказал ничего — сделанного не вернешь.

Неподалеку двое бронебойщиков из противотанкового ружья слали пулю за пулей и наконец подожгли стоявшую машину. Она зачадила.

В это же мгновение вдоль всей траншеи густо взметнулись разрывы. Загорелся еще один танк. Ильин махнул: уводите людей.

Высветленные гусеницы мельтешили совсем близко, когда последний солдат исчез за поворотом хода сообщения. Следя за танками, Ильин краем глаза увидел, что кто-то еще возится рядом. Обернувшись, уперся взглядом в Горошкина. Тот пристроил над окопом пулемет и бил по немецкой пехоте.

— Ты почему бросил батальон? Не возражать!

Увидел в ответном взгляде мучительную боль. Понял, эта боль за него, потому лейтенант молча сопротивляется приказу. Тогда Ильин попросил:

— Вася, как другу говорю — иди. Иначе, кто же расскажет Наде, как все тут было. Прощай…

Горошкин мотнул головой: он не согласен, но подчиняется приказу. Подхватил пулемет, скрылся в ходе сообщения.

— Слушай, артиллерия, — надавив кнопку микрофона, крикнул Ильин. — Хорошо бьешь. Сади по квадрату моего КП. Сыпь гуще. Немецкие танки горят.

Взрывы пахали траншею. «Вызываешь огонь на себя? — хотя наушники молчали, Ильину показалось, в них вновь прозвучал встревоженный вопрос, он так же мысленно ответил: — Ты правильно понял меня. Хорошо понял. Потому — работай…»

Над окопом нависла гусеница танка, осыпалась земля. Ильин подался назад, под прикрытие наката блиндажа. Но бревна треснули, его тяжело стукнуло по голове. В глазах потемнело. Звуки взрывов, рев моторов стали удаляться, угасать и скоро пропали вовсе. Но он чувствовал себя, свои ноги, руки, ему казалось, продолжал давить на кнопку микрофона и кричал: «Добавь огня!» Разгребал завалившую его землю, приподнимал бревна, не ощущая течения времени.

Потом он услышал чьи-то голоса, подумал, вернулись ребята, Вася Горошкин. Чудилось, его несли куда-то, он хотел спросить, все ли танки подбили. Но язык не ворочался, голос не прорезался. Ему показалось, просто он спал после тяжкого дня и не мог пробудиться.

К полудню третьих суток, как вступила в строй переправа, поток войск поубавился, а вскоре и вовсе прекратился. Стогов оставил свой наблюдательный пункт на высоком правом берегу, пошел к реке. Перед ним, как на ладони, расстилалась панорама еще недавно клокотавшей понтонной дороги через реку. У берега к нему вразвалочку подошел невысокий, широкоплечий майор, комендант переправы. У него было обветренное, будто из камня высеченное лицо, белки глаз воспалились, во взгляде ожесточенность, неукротимая воля.

— Через три-четыре часа подойдет кавалерийский полк, — хрипло — надорвал голос за трое суток — сообщил майор, взмахнув рукой с зажатой в ней крепкой палкой, усмехнулся: — Вот еще род войск… не для нынешней войны. Гвоздодеры.

«Ишь ты, гвоздодеры», — неприязненно подумал он о майоре, обидевшись за кавалерию, которой отдал многие годы. Хотя не согласиться с осуждающим мнением не мог. Подумал, при теперешних огневых средствах всадник на коне — слишком заметная цель. Майору сказал:

— Я тоже начинал в коннице. В Средней Азии с басмачами воевал. Там без лошади ни шагу.

— Да… но когда это было.

— Давно, — согласился Стогов, глядя на щетинистый подбородок майора, предложил: — Вы пошли бы, поспали немного. Мои ребята тут порядок обеспечат.

— Правда, пока кавалерия нагрянет, вздремну.

У майора при мысли о том, что впервые за трое суток появилась возможность поспать, побриться, нормально поесть, расслабленно опустились плечи. Он повернулся, недоуменно поглядев на палку, решительно отшвырнул ее. Слышал Стогов, что не одного зазевавшегося водителя отходил этой палкой комендант, ликвидируя пробки, возникавшие на переправе. Стогов посмотрел ему вслед. Майор шел неровно, было видно, он спал на ходу.

Обтекая понтоны, тихо, умиротворяюще журчала вода. Тянуло прохладной сыростью. Поеживаясь, Стогов прошелся по мосту, думая о том, какой все-таки дорогой ценой далась переправа. И его полку, и другим частям. Батальон Сапронова полег почти полностью. После того, как Ильин вызвал огонь артиллерии на себя, и она ударила по плацдарму, Стогову с другим батальоном своего полка удалось переправиться. Он атаковал вместе с бойцами, которых вел Горошкин, потому что Сапронов к тому времени уже погиб. Когда они снова овладели плацдармом, там стояло полтора десятка подбитых танков.

Как в воду глядел командующий армией: именно это направление переросло в главное, потому что южную переправу немцы все-таки разбомбили. Майор Ильин… незаживающая зарубка на сердце. Не нашел его Стогов ни живого, ни мертвого. Блиндаж, где последним видел Ильина Горошкин, полностью был разрушен. В метре, нависнув гусеницами над окопом, замер немецкий танк. Разнесло человека прямым попаданием? Что ж, такое Стогов тоже не исключал.

В тяжких раздумьях ходил он по разбитым, исхлестанным снарядами, изжеванным танковыми гусеницами позициям, строил разные предположения, но ни к чему определенному не приходил. Жил человек, воевал, мечтал о победе, о возвращении домой, к семье. А погиб так, что лишился последнего пристанища — могилы, у которой поклонились бы праху его товарищи, родные и близкие. Осталась только память о нем. Все же… на деревянном обелиске он приказал первой написать фамилию майора Ильина. По должности и воинскому званию, и по значимости подвига, который тот совершил. В полковой формуляр сам продиктовал текст, увековечив память о защитниках плацдарма.

Кто бы что ни говорил о кажущейся странной смерти начальника штаба, Стогов не изменит этого решения. А возражения свои ему прямо высказал заместитель начальника войск по охране тыла фронта генерал Рябиков. К несчастью, считал Тимофей Иванович, военная судьба свела их вместе вторично. Там, где Рябиков, делу закавыка. По службе в Главном управлении пограничных войск в этом убедился. Теперь этот человек на фронте, снова возвышается над Стоговым. «Ведь подался на войну, — неприязненно думал о нем Тимофей Иванович, — когда наша армия под Курском одержала победу и полностью завладела инициативой. Небось, не рвался сюда в сорок первом или сорок втором, когда фронт повсюду трещал и не лавры тогда украшали командиров. Сейчас что: мы тоже пахали».

После разговора с Рябиковым отплевывался, как мух наглотался. «Припоминаю фамилию… Не тот ли Ильин, партизан, которого я приказал послать начальником заставы?» — спрашивал генерал и как-то подозрительно приглядывался к самому Стогову. Когда подтвердил, да, тот, на фронте показал себя хорошо, вырос до начальника штаба полка, Рябиков уколол: «Тем хуже для него. Высоко взлетел, я полагаю, не по заслугам, и низко пал».

Вспомнилось, как командующий, высокий, ясноглазый генерал, снял фуражку, горестно склонил голову. Ветер трепанул его русые волосы. Он поднял печальный взгляд на Стогова, глухо проговорил: «Жаль, толковый был офицер. Трудяга войны. Я буду помнить майора Ильина».

Потери, утраты, с горечью размышлял Стогов, слушая ленивый плеск воды под понтонами, они сопровождают нас на всем пути войны. Когда мы отступали, их особенно было много, теперь наступаем, потери опять преследуют нас. Конечно, в любой войне бывают убитые, раненые и пленные. А в этой особенно, когда задействованы огромные массы войск, применяются страшные средства убийства и разрушения. Но всегда ли огромные потери оправданы и объяснимы? Правда, недостатка в объяснениях у нас нет. Не все и не всегда они кажутся Стогову убедительными. Но это вопрос сложный, Стогову со своей колокольни командира полка или даже бывшего работника пограничного главка многое неизвестно. Вот если бы почаще наше военное руководство разговаривало с командирами и бойцами столь откровенно, как в приказе наркома обороны, который зачитывали прошлым летом в каждом подразделении, доводили до каждого бойца и командира, пользы было бы больше. Этот приказ четко говорил о том, почему мы отступали, что с нами всеми, с армией, страной будет, если и дальше станем отступать, оставлять врагу свою территорию. Откровенно все высказывалось, и потому призыв и требование «ни шагу назад», как никогда раньше, подействовали на войска отрезвляюще.