Уперлись, устояли. Отбушевали метели, отгуляли ростепели и половодья. Зазеленело кругом. Закудрявились, распустили сережки березы, затрепетала листва на осинах, расправили лапки ели и сосны, белой кипенью покрылась черемуха. Но как только распустилась черемуха и поплыл над лужайками ее нежно-горьковатый запах, растревожил девичьи сердца, похолодало. С озера, где еще лежали толстые ноздреватые льды, потянуло тяжелой студеной сыростью. Забродили туманы, повалил мокрый снег.

Наде не страшен холод, ей тепло в стеганых брюках и ватнике. Что ей ветер и мокрый снег? Мелочи. Она согрета встречей с Андреем, письмами от него. Каждую неделю получает. Откуда он берет время, чтобы столь часто писать? Там, где он сейчас воюет, жарко. Не столько от весеннего тепла, сколько от непрерывных боев. То Харьков взяли, то опять отдали. Держат ее руки тетрадные листы, заполненные торопливыми строчками, а глаза видят Андрея, сидящим на обочине пыльной дороги, положив полевую сумку на колено, и пишущим ей. Или в низенькой хатке у окна, в которое клонится усыпанная белыми цветочками ветка старой вишни. Здесь черемуха, там вишня. Или яблоня роняет лепестки на подоконник, где лежат его усталые руки.

Вернется она из засады, и, наверное, в землянке ее будет ожидать очередное письмо от Андрея. Если почта не подведет. Если не помешает война.

Можно было обойтись без переписки. Андрюша уговаривал ее перейти к нему в полк. Сначала она до неприличия обрадовалась, ну, просто ног под собой не чуяла. Такое счастье, как награда за страдания, за разлуку. Говорил, место фельдшера в полку свободно. Дескать, эту мысль подсказал ему командир полка Стогов. Они, оба веселые, обсуждали это предложение, как дело решенное. Приехал Горошкин, подлил масла в огонь:

— Полковник с вашим командованием, кажется, договорился. Постоянно рядом будете.

Екнуло сердце у Нади, хорошо ли это — постоянно рядом? Каждый бой, бомбежку, сиди на своем медпункте и дрожи за майора Ильина.

— Но ведь порознь те же бои и бомбежки, — возражал Ильин на ее рассуждения.

— Если кому-то из нас суждено погибнуть, — понимая, что говорит жестокую правду, продолжила Надя, — порознь каждый из нас это переживет только один раз: когда получит извещение. Будучи рядом, мы измучим, изведем себя.

— Может, ты и права, — отчужденно согласился он. Надя горько улыбнулась:

— Ты ведь не сможешь создать мне особых условий, оградить от опасности. Если бы и мог, не стал бы этого делать. Не в твоем характере такое. Я тебя знаю.

На том и покончили, вызвавший у обоих неловкость, разговор.

Проводила Андрея, попрощалась и долго ревела в землянке. «Дура ты, дура, другого названия не заслуживаешь», — твердила она себе. Жалела, что не согласилась. Думала, Андрей уехал обиженным на нее. Но если тогда ничего не могла с собой поделать, то сейчас понимает, поступила правильно. Остается одно — ждать от него писем.

Подняла бинокль — она всегда брала его с собой, чтобы не двигать винтовку из стороны в сторону, осматривая немецкую оборону — ничего нового не появилось. Прямо перед нею развалины русской печи, избы немцы растащили по бревнышку. Возле груды кирпичей валялся старый, плетенный из прутьев, короб, какие крестьяне ставят на дрожки и возят в них сено, мешки с зерном, навоз на поля.

Отчетливо всплыло в памяти… Она еще девчонка. Раным-рано семья собиралась на сенокос. Отец поставил такой же короб на телегу, бросил в него охапку соломы, постелил рядно. Поставил жбан с квасом, мать принесла бутыль с молоком, корзину со снедью. Отец дернул вожжами, лошадка неторопливо потрусила со двора. За околицей мать ласково прижала Надю к себе, баюкала: «Пока едем, поспи, доченька». Брату Аркадию говорить этого не надо было. Он свернулся калачиком, подсунул кулак под щеку и сопел себе. Он был парнем в ту пору, с гулянок заявлялся под утро.

Наде спать не хотелось. Глядела, как вдали вставало солнце. Сначала над горизонтом проклюнулась золотистая полоска, потом быстро, будто кто подталкивал снизу, выкатился большой оранжевый шар. Небо заискрилось золотистым сиянием. Запели жаворонки.

Как давно это было. Не по годам давно, а словно отгородилось то время незримой чертой, осталось за непреодолимой преградой, стало недоступным, безвозвратно потерянным.

Что такое? Наде показалось, будто в коробе возле печи прибавилось веток. Неужто проморгала, как кто-то подходил к коробу?

Но было тихо у немцев, и у нас. Обе стороны сидели одна напротив другой в обороне, изредка вспыхивали перестрелки. Бойцы посмеивались: на то и щука в море, чтобы карась не дремал. Коли силенок ни у тех, ни у других для наступления не хватало, оставалось одно — огрызаться огнем. У командования, наверное, были другие мысли. Не мешало бы нам расширить пробитую зимой полосу, чтобы надежней, уверенней себя чувствовать. Немцы, поди, зубы точат, мечтают вернуться в прежнее положение, снова зажать Ленинград намертво. Но бодливой корове рога пообломали. Хляби всюду непролазные. Дорог нет. Немцы любят за дороги держаться.

На юге, где ее Андрей воюет, земля давно просохла. При воспоминании о муже ее снова облила волна радостного чувства. После встречи с ним Надя воспрянула духом, у нее появилась необыкновенная жадность к жизни и… чисто женское желание рассказать всем, кто ее знает, о своем счастье.

Военврачу Зарецкому в Москву написала. Теперь он никакой не военврач, по старой привычке так его называет. Гудошникову на Алтай письмецо послала. Оба ответили, радость ее разделили. Борис Львович опять приглашал в Москву. «…Если доведется попутно — рад буду повидаться. Если судьба повернется, к гражданской жизни потянет, тоже приезжайте. Обещаю снова обратить вас в медичку, жилье потребуется, комнату вам отдадим, нам со старухой и одной хватит».

Напарник ее по снайперской «охоте» Яков Петрович прощения просил за невыполненное слово — не может воротиться в команду снайперов. Лечебный отпуск его кончился, но комиссия еще три месяца добавила. Потом судьба сыграла с ним штуку неожиданную. Односельчане избрали председателем колхоза, районное начальство бронь ему установило. «Поскольку народ попросил и доверие оказал, нельзя обмануть его. Умру на пашне, не осрамлюсь». Тоже приглашал Надю, работу и кров обещал.

Лишь родное Надино село не отозвалось. Ни мама, ни сосед Николай Ремезов не ответили. Судя по военным сводкам, Воронежская область полностью освобождена от немцев. Почему молчит Дубовка? Тревога поселилась в душе.

За раздумьями не заметила, как день наконец-то начал угасать. Облака поредели, последние закатные лучи упали на немецкие позиции. Надя, разочарованная, что опять впустую проторчала в окопе, вдруг увидела того, кого долго выслеживала. Под кучей веток в коробе лежал снайпер в маскировочном костюме. Его винтовка была покрашена в зеленый цвет, на лицо надета зеленая маска. Жаба болотная. Ни за что бы ей не обнаружить снайпера, если бы не этот прощальный солнечный луч. В висках гулко застучало. Подумала, ведь немец тоже караулил, не конкретно ее, а подходящую, важную цель. Холодок пробежал по спине — она могла неосторожно пошевелиться и стала бы той самой целью.

Надя навела перекрестие прицела на зеленую маску, тщательно прицелилась, затаила дыхание и выстрелила. Снайпер уронил голову, ствол винтовки задрался. Она прицелилась чуть пониже и выстрелила еще раз. Знала, что нарушила снайперский закон, не сменив сразу позицию. Мгновенно присела в окопе, ощутив удар по макушке каски, словно ее долбанули палкой. Ткнулась затылком в стенку окопа, недоуменно ощупывала себя. Сдернула каску, по верху ее пролегла мелкая бороздка. «Еще раз дура ты, Надька! — непочтительно ругнула себя, вытирая взмокший лоб. — Если ты не в паре, думаешь, и другие…»

В следующую секунду вокруг начали рваться мины. По ходу сообщения Надя перебежала в воронку. Немножко переждала, перескочила в следующую. С обеих сторон встречно била артиллерия, рассыпали дробь пулеметы. Началась та самая огневая дуэль, о которой говорили солдаты.