— По-моему, вы страдаете политической близорукостью.

Почему именно политической, это осталось не проясненным. Ведь командиры обвинялись в нарушениях служебного характера, «политикой» там не пахло.

Стогов знал, по главку ходил слух, что с Рябиковым связываться небезопасно. Якобы он пользовался чьим-то «высоким» покровительством, поэтому брал на себя не всегда свойственные его положению права. На совещаниях и собраниях нередко козырял, если ему кто-то указывал на это, что политорганы представляют партию в войсках. А он, один из руководителей этих органов, здесь, в главке, но этим не кичится, а только берет на себя ответственность, когда ее не хватает у других. «Мы, коммунисты, бойцы партии, значит, вместе с нею отвечаем за все», — нередко провозглашал он.

Стогов чувствовал зыбкость подобных утверждений. Что стоит за этими словами, понимал ли это сам Рябиков или его завораживала невозможность открыто возразить ему, высказать сомнения, доказать их нелепость. Сколько уж раз жизнь учила, что, когда за какое-то конкретное дело «в ответе все», за него практически не отвечает никто. И дело просто не сдвигается с места.

«Народ мудро подметил: у семи нянек дитя без глаза, — мысленно усмехался Стогов. — А когда «все» за этого дитятю отвечают, и вовсе бестолочь получается».

Вот почему ничего хорошего от встречи он не ждал.

Действительно, разговор получился нервным, неприязненным. Рябиков выглядел уязвленным, воспринял рапорт Стогова как упрек: почему и он не рвется на фронт, как многие другие. Конечно, он не высказал подобную мысль, но это явно выражено на его лице, во взгляде, холодном и отчужденном.

— Как командир, полковник по званию, я сознаю свою необходимость быть на фронте. Так и хочу распорядиться собой, — неуступчиво доказывал Стогов.

— Вы прежде всего коммунист, а потом полковник, — отрезал Рябиков и со значением заключил: — Ваши желания и необходимости определяет партия. Учтите, она и решает, как вам поступить в каждом конкретном случае.

У Стогова возникло такое ощущение, что Рябиков в эту минуту пытался олицетворить собою партию.

К этому разговору, оставившему неприятный осадок, Стогов мысленно возвращался не раз, размышлял над ним, как бы процеживал каждое слово. «Да, — думал он, — я коммунист, но прежде всего, товарищ полковой комиссар, — возражал он своему собеседнику, — я человек…» И вдруг он сделал для себя неожиданное открытие, ни разу раньше не приходившее ему в голову. Свое отношение к службе, к делу, за которое отвечал, командуя заставой, пограничным отрядом, работая в главке, никогда напрямую не связывал с тем, коммунист он или беспартийный. Прежде заботился о том, что вот он, Стогов, бывший золоискатель и охотник из-под Иркутска, должен везде поступать так, чтобы ничем не посрамить, не запятнать своей фамилии. А ее знали на его родине. По крайней мере, в пределах района был известен его отец, Иван Стогов. Родом-племенем своим гордился. В семье, в той среде, где рос Тимошка, никогда не жаловали лентяев, бездельников и шалопаев, уважали и почитали старательных рабочих, мастеров, честных и открытых людей. Он это крепко усвоил.

На военной службе, считал Стогов, тем более возрастает понятие долга и высокой порядочности. Ему, командиру, людей доверили. Он посылал их на охрану границы, шел с ними в бой против басмачей. Командир Стогов — защитник Родины, ее границ. Это для него превыше всего. Ясное дело, вступая в партию, те же заповеди и жизненные правила обещал исполнять. Поэтому все понятия должны сойтись в одном, и не надо ставить коммуниста, как это делает Рябиков, над всеми остальными. Превыше всего должна быть наша человеческая сущность. Дело, долг, служение Родине для человека главное, а не то, коммунист он или беспартийный.

Но что бы там ни говорил комиссар Рябиков, в чем бы ни упрекал его, ни подозревал понапрасну в каких-то неведомых грехах и кознях, у Стогова не убавилось желания ехать на фронт.

Теперь же он думал, что едет туда не по своей воле, его просто-напросто вытурили из управления.

Перрон медленно плыл назад, вместе с ним провожавшая Стогова жена, поникшая, с дорожками слез на щеках. Она крепилась с того дня, как узнала о его отъезде. Держалась и на вокзале, пока не прозвучал сигнал отправки. Тогда она заплакала, не вынимая платка, не вытирая слез. Такой и осталась в памяти Стогова.

За короткое время это было второе провожание, наверное, не менее тягостное, чем первое. Этим летом их семнадцатилетний сын кончил школу-десятилетку и вскоре уехал в танковое училище. В военных училищах теперь сроки обучения короткие. Через полгода выпорхнет из него, как воробей-подлетыш, нацепит на петлицы «кубари» и затеряется на бесконечных фронтовых дорогах.

Теперь у нее добавилось беспокойства. Пройдут дни, пролетят недели и месяцы, она с волнением и опаской будет открывать почтовый ящик. Какая весть окажется там? То ли радостная, то ли та, от которой померкнет в глазах, краски жизни поблекнут, потускнеют.

За окном замелькали перелески, тронутые первыми приметами надвигающейся осени — желтизной и багрянцем. Глубокими, прозрачными выглядели ручьи и речки. Золотились жнивьем поля, хлеба были уже скошены. На картофельных огородах копошились люди, тут уборка еще в разгаре.

Все это — кудрявые рощицы, искрящиеся солнечными бликами водоемы, обезлюдевшие подмосковные деревеньки с избами под почерневшими тесовыми крышами, его жена с капельками слез на ресницах, прижавшаяся к ней былинкой дочка-семиклассница — оставалось тут, а его, полковника Стогова, поезд уносил все дальше, к югу, в низовья Волги, откуда летели вести с каждым днем одна тревожнее другой. Хотя жадный взгляд цепко схватывал то, что мелькало за окном, как бы желая накрепко уложить все в памяти, — кто знает, когда вернется в эти места, да и суждено ли вернуться, — мысли его уносились на фронт, в неведомый ему пока пограничный полк, командиром которого он назначен. Одолевало беспокойство, как-то там все сложится, как пойдут дела. Пограничным отрядом командовал, получалось. Но служба на границе — одно, у фронта свои особенности. Боевого опыта этой войны у него не было, придется приобретать в ходе боев.

Конечно, отнюдь он не считал себя профаном в этом деле. Не сбросишь со счетов бои с басмачами в Средней Азии. Вспомнил себя командиром эскадрона, своих бойцов, жаркие пески пустыни. Как бы наяву увидел лавину мчавшихся в атаку басмачей, лохматые папахи, оскаленные конские морды, услышал дикие визги, пулеметный перестук и звон клинков.

Давно это было и вроде бы недавно. Помнится, последнюю большую банду на севере Туркмении разбили в тридцать третьем году. Девять лет с той поры миновало. Велик ли срок? Нет, будто вчера это было. Вел пограничников лихой командир Иван Иванович Масленников. Ныне генерал, с началом войны армией командовал, недавно на повышение пошел. Стогов хотел бы попасть к нему. Небось, не забыл своего эскадронного. В управлении говорили, он теперь на Северном Кавказе.

Так что пороху Стогов понюхал. Ясно, время было иное, оружие не чета теперешнему. Сегодня война другая, противник владеет современной боевой техникой, всю Европу под себя подмял. Стогов в прошедшие годы времени зря не терял, насколько возможно, изучал будущего противника, его оружие, тактику. Будет командовать не хуже других. Известно, пловцом не станешь, пока в воду не прыгнешь.

Теперь прыгнет, усмехнулся он, поскольку из управления вытурили. «Да, полковник Стогов, какое бы ты этому факту значение ни придавал, название ни подбирал, а суть остается одна, — внушал он себе. — Не надо сейчас гирьки на весы подкидывать, взвешивать, так ли это, не так. Хотел на фронт, и вот едешь». Надо признаться, чувствовал себя в управленческом звене Стогов стесненным. Постоянно ощущал над собой некий пресс, никак не мог привыкнуть, что кто-то где-то за него все решил, его дело лишь исполнять. Обижало, что собственное мнение не требовалось, и этим маялся. Иногда «возникал», пытался что-то доказать. Начальству его строптивость была не по нутру.